на щеки. Вот так бы и оставила, надо ей сказать… Ладно, обойдётся.
Подсел к столу. Фрося продолжала смотреть, не мигая. Темные глаза блестят – поспала все же, минут пятнадцать…
– А вы не ухóдите?
Облегчила ему задачу.
– Вышло так, что нет. Поздно. – Искоса глянул: не подумала ли чего-нибудь… – Вот так.
– Да мне все равно.
Налил себе заварки, Фрося схватилась за чайник.
– Холодный?
– Да, да, остыл уж. – Нашла спички, зажгла.
Борис вяло жевал.
– Можете ложиться, я вам на раскладушке постелил.
– А вы?
– Я посижу.
– И я посижу. – Отвела глаза. – Я понимаю… ни к чему я приехала. Но вы не думайте – оставаться не собиралась. Только поговорить. Ехала – верила: надо. Теперь вижу – не надо. Ну, а раз приехала – посижу. Жалко спать…
Не перебивал, в упор разглядывал ее шевелящиеся – припухшие, бесцветные – губы. Не хочет – как хочет, пусть сидит. Ему-то ложиться незачем – не заснет, будет мотаться по прошлому, по всем закоулочкам, всматриваясь в подробности, в мельчайшие детали, навалилось – как наваливалось порою, когда увлекался ролью: вот так же ночами вертелся в постели, уходил в «чужую жизнь», в пьесу, до пьесы, после пьесы, а утром, на репетиции… Нет, не надо об этом, не надо о ролях, к черту. А что надо? Зачем ему бессонная ночь, которую привезла Фрося, колдунья…
Фрося наливала ему кипяток, он сказал, очень громко:
– Фрося! У меня же спирт есть!
Рука ее дрогнула, кипяток пролился на стол.
– Ну и что?
Поставила чайник, забилась в свой угол, рукой придерживая ворот рубахи.
– Как – что? Давайте выпьем. – Бес нагловатого озорства, не в тон настроению, словно толкал под руку. Шла бы себе спать – так нет, дернуло его. Дай Бог, откажется. – Что-то охота – а одному скучно.
Помолчала. Взяла сыр, стала мелко-мелко откусывать.
Потом сказала, не глядя на Бориса:
– Можно.
– Или вы не пьете? Я не уговариваю.
– Да нет, если вам хочется – давайте. Я в компаниях не отказываюсь.
Да, хорошенькая компания.
– Спирт все-таки. – Достал из шкафчика высокую бутылку с вытянутым горлышком. – Приличное вино здесь было когда-то – венгерское полусладкое. Пили? А теперь вот – увы… Разведенный, конечно.
– А мне все равно. Я не пьянею.
– Да-а?.. – протянул он, разглядывая бутылку на свет. – Совсем как я. Ну, может, хоть немножко возьмет… – Язык словно отделился и мелет что-то сам по себе.
Жидкость едва заходила за нижний край полусодранной этикетки с золотистыми буквами.
– Обмаль, – выплыло почему-то слово из детства. – Совсем забыл про эту заначку… Ну, ничего, мы понемножку, будто это ликер.
Разлил в граненые стаканы, на донышко.
– Я ликер один раз пила – не понравилось. Слишком сладкий. – Заглянула в стакан, сморщила нос. – Мало: пить неудобно, разольётся во рту – и всё.
– Смотри, специалист какой. – Долил на большой глоток ей и себе. – Наверно, ликер стаканами пили, вот и не понравился.
Пить, оказывается, не хотелось вовсе – но пусть, не сидеть же так, молча…
– Ну – за что?
– Не знаю.
– Положено за встречу… со свиданьицем. – Стукнул стаканом о стакан и выпил.
Смотрела, как он пил. Поколебавшись, тоже выпила.
Зажмурилась, скривилась, быстро запихнула в рот хлеб – одной рукой, колбасу – другой, одновременно. Борис расхохотался – хохотал долго, громко, она перестала жевать, смотрела на него без улыбки.
Слетела тяжесть – то ли от смеха, то ли от спирта – растаяла, отпустила череп резиновая тугая сетка.
– Да вы не пейте, если противно, – и снова разлил по стаканам.
– Нет, ничего… крепко очень.
Прожевала, вздохнула, тихонько крутила стакан на столе. Красноватая рука, обветренная, чуть потрескавшаяся кожа, широкая ладонь, короткие пальцы, утолщения в суставах. Кем она, где работает? В первый момент, возле театра, тут же одел ее в замызганный известкой и краской комбинезон, голову повязал плотной косынкой, на ноги – грубые мужские ботинки: одна из тех ремонтниц, что сменили на время школьных учителей. Видел ее стоящей на лесах, внутри новоиспеченного блока, обмазывает и белит потолок, вдруг переместилась на пол, сидит на пятках, вдавливает грязно-рыжую плитку в раствор. Сейчас первое впечатление расплылось, и умом понимал: не то. А что?.. Вдруг возникло: швейное ателье, швея, вот это подойдет. Но никак не мог увидеть ее сидящей на верстаке – длинном столе – среди груды рукавов, спинок, бортов, с иголкой в зубах и дамским пальто на коленях, или за швейной машиной, на фоне полуодетых манекенов и пустотело обвисших на рейке платьев. Видел всё – но не её, сидела – не она, другая. Нет, из головы это, натужно… Но отказываться не хотелось – какая разница, в конце концов? – и спрашивать тоже не хотелось. Вернул в глазной фокус ее руку, она всё вертела стакан – читал в ней энергию, ловкость… низкий интеллект… рядом с нашим-то высоким… Что за бред пошел… И раньше, чем сумел удержаться, услышал свой вопрос:
– Фрося, вы оладьи жарить умеете?
– Умею! – Будто только этого и ждала. – Давайте муку! Можно на кефире, быстро!
– Да не-ет… – прикусив обе губы, мотнул головой. – Я просто так. Откуда у меня мука, зачем? Выпьем.
Склонился, нахмурившись, над стаканом, смутно нахлынуло и давит, не отогнать…
…мать бессильно опускается на табурет у стола, в руке сжимает нож, недочищенная картошка катится по полу – "Сейчас, Боренька… сейчас пройдет, это ничего…" – сидит, свесив голову на грудь, прикрыв глаза, тяжело дышит, – через длинную минуту снова поднимается, семенит к плите, помешивает в кастрюле… (Все это видел семь лет назад, а что сейчас – не хочет заглядывать, смывает картины черным, чтоб не видеть, лучше уж туда, подальше, в прошлое-позапрошлое, хотя тоже лучше бы не надо.) …и сморщенный старик с палкой между ног, на стуле под одичавшей яблоней, руки – лишь отпускают набалдашник – сильно дрожат, и голова трясется все время… волоча ногу, шаркает Полковник по ступеням, молча садится за стол – мать кормит его по часам – "Врачи велели, Боренька" – жадно ест, чавкая и проливая на грудь, на салфетку… (А что сейчас, а как сейчас?)…
– Я выпила, а вы – нет, – услышал Фросин голос.
Машинально выпил и только после этого встряхнулся.
– Рассказали бы чего, Фрося… коли спать не идете.
– Лучше вы расскажите… как в театр попали?
Борис хмыкнул.
– Д-да? Н-ну, хорошо… – Помолчал, отломил мякиш, слепил из него шарик. – Я, когда из дому уехал, лет шестнадцать назад… – и споткнулся: – Пришлось так, история одна вышла…
– Про то я знаю, про
