только о себе, с тем старческим эгоизмом, когда круг жизни с каждым годом делается все уже и уже. Когда он чувствовал, что на него смотрят, то начинал притворно вздыхать и крестился мелкими крестиками.
Кончилась и эта церемония; отдали последнее целование, причем Федор Павлыч старался не смотреть в лицо покойнику, и похоронная процессия тронулась из церкви. На открытом воздухе пение хора совсем терялось, священник с трудом шагал по осклизнувшей мостовой, за гробом уныло плелась кучка родственников и знакомых, которых теперь было меньше, чем при выносе из дома. Федор Павлыч с удовольствием подумал, что вот, хотя ему и неприятно, а он выдерживает характер, не как те другие, которые скромно улизнули даже от своего последнего долга. Снег шел сильнее, мокрые хлопья попадали Федору Павлычу за воротник и садились на нос, вызывая неприятную дрожь, но нужно в каждом деле выдерживать характер до конца. Похоронный перезвон уныло замирал в воздухе, попадавшиеся навстречу пешеходы торопливо крестились и спрашивали у кучеров, кого хоронят.
Кладбище отделялось от города пустырем, который на языке мещан носил громкое название «степи». Если в городе начиналась уже весна, то здесь царила зима в полной силе и белый снег лежал толстым слоем. «Не угодно ли, когда он растает», – подумал Федор Павлыч, с трудом шагая по изрытой кладбищенской дороге. Каменная ограда кладбища, красиво белевшая летом, теперь на общем белом фоне совсем терялась, и только зеленой шапкой поднимался сосновый кладбищенский лес. На кладбищенской церкви уныло перезванивали какие-то необыкновенно тонкие колокола, и этот монотонный перезвон начинал раздражать Федора Павлыча.
Процессия уже приближалась к кладбищу, когда одна из провожавших дам остановилась и с укором проговорила:
– Федор Павлыч, вы, кажется, не хотите меня узнавать…
– Анна Васильевна, какими судьбами… да вы ли это? Давно мы не видались… да… и где пришлось встретиться…
Федор Павлыч вдруг засуетился и смущенно вытер лицо платком, а она шла рядом с ним, поддерживая одной рукой мешавшее шагать платье. На вид ей было под шестьдесят. Сгорбленная высокая старуха с сморщенным желтым лицом представляла ходячую развалину, и Федор Павлыч с ужасом подумал про себя: «Вот так встреча… отлично!.. Как раз к месту… Ах, черт возьми!..»
– Давненько мы не видались, – продолжала она совершенно спокойным тоном. – И я как-то, знаете, совсем упустила вас из виду…
– Да, лет тридцать с хвостиком будет, Анна Васильевна.
– Неужели тридцать? Боже мой, как время быстро летит… Давно ли, подумаешь… Вон идет моя старшая внучка. А вы остались верны себе, Федор Павлыч: одинокий старый холостяк?..
– Да, в этом случае я выдержал характер, Анна Васильевна.
– Послушайте, что же вы не предложите мне руки?.. Прежде вы были самым вежливым человеком…
Федор Павлыч извинился и сделал руку кренделем. Ему сделалось даже страшно, что в лице их двоих под руку идут целых сто десять лет.
II
Снег шел все сильнее. Небольшая кучка хорошо знакомых тесно сбилась за гробом, и каждый думал про себя со страхом, за кем теперь очередь?
– Ах, как немного осталось старых друзей, – шептала Анна Васильевна, крепко опираясь на руку своего кавалера. – Какие-то все новые люди… И откуда они взялись, эти новые?
Чиколев что-то мычал и раза два ответил невпопад. В лице своей дамы он видел собственную старость, то, что давно пережито, что не вернется никогда и что лучше всего позабыть… Да и где эта жизнь, – собственно говоря, никакой жизни и не было, а каждый гнался за призраком. То похоронное настроение, которое на время завладело им, теперь было разбито, и против желания выступили другие лица, другое время и даже другая погода.
– Не запнитесь, здесь камень… – предупредила Чиколева его дама.
– Послушайте, Анна Васильевна, я еще настолько вижу, что днем могу ходить без посторонней помощи.
– Я и не считаю вас совсем стариком, Федор Павлыч…
Недурно сказано: она не считает его совсем стариком… тьфу!.. Чиколев сделал невольно сердитое движение, как только что связанный человек. Вот тебе и не совсем старик, старая крымза!..
Открытая могила ничего ужасного не представляла: яма, как яма, и напрасно господа поэты придают этой яме разные, более или менее ужасные эпитеты, вроде «зияющая», «мрачно чернеющая», «готовая поглотить» и т. д. Решительно ничего ужасного, кроме того, что приносит к этой яме сам человек, когда думает на тему, как он будет лежать в такой «хладной» могиле, как будет его труп постепенно разлагаться, пока, говоря языком Шекспира, «господа черви» не сделают своего дела. Могила Петра Ивановича была ни хуже ни лучше других. Кругом уже теснились новые насыпи и кресты, в сторонке скромно стояла чета голых берез, а дальше редкие сосны, которые из города кажутся чуть не лесом. Когда вся публика столпилась у могилы, Чиколев наконец освободился от своей дамы и еще раз поблагодарил Бога, что он остался старым холостяком.
«Однако сколько народу набралось! – удивился он, оглядывай карабкавшихся на свежей насыпи. – Это опять только кажется, потому что в процессии все шли в разброд, а теперь скучились… Оптический обман».
От могилы, от похоронного пения и похоронной публики его мысль незаметно улетела далеко-далеко, как поздней осенью с холодеющего севера птицы летят на юг, где и тепло, и свет, и весна, и радость жизни. Да и тогда была весна, когда он, Чиколев, в первый раз увидел Анну Васильевну, – такая милая и веселая была девушка. Девичья фамилия тоже отличалась у ней наивной прелестью: Анненька Ноготкова, – «ноготки» очень милые цветы, и представление об этих цветах соединялось у Федора Павлыча с этой именно Анненькой, свежей и радостной, как сама весна. Семья Ноготковых, не отличалась богатством, но у них всегда было так тепло и как-то особенно уютно, так что молодежь любила проводить здесь свои вечера, и в том числе и Федор Павлыч. Он даже бывал чаще других у Ноготковых и одно время воображал, что не может жить без Анненьки, тем более, что и сама Анненька разделяла такую мысль, и ей нравилась самая фамилия: m-me Чиколева, Анна Васильевна Чиколева, Annette Чиколева. Пожалуй, даже лучше, чем Анненька Ноготкова…
– Вы поедете с нами на пикник, – сказала однажды Анненька и строго сдвинула свои соболиные брови. – Вы слышите, Федор Павлыч?
– Я?.. Я весь ваш, Анна Васильевна, и вы можете располагать мной, как своей собственностью.
Господи, какие иногда глупости говорятся в двадцать лет, особенно когда всякая такая глупость сопровождается и нежным блеском красивых глаз и дрожью молодого смеха… Пикник – это тоже только громкое слово, а в сущности устраивалось самое простое катанье на двух лодках,
