в борьбе одинокого человека с дикой природой, разумного начала с животным; нужно видеть эти заросшие бородами лица людей, суровые и серьезные, как у арабов, чтобы судить о том сочувственном презрении, какое вызывает у них вид оседлого городского человека, может быть, прочитавшего много книг, но не способного приземлить разъяренного быка и прикончить его; не способного без чьей-либо помощи раздобыть коня, если случилось оказаться на бескрайней равнине одному и пешим; человека, никогда не смотревшего в глаза тигру, не бросавшегося на него с ножом в одной руке, обернув пончо другую, чтобы сунуть ее в пасть зверю и ножом пронзить ему сердце, а потом увидеть его распластавшимся у своих ног. Эта привычка преодолевать опасности, постоянно доказывать, что ты сильнее природы, вызывать ее на поединок и побеждать удивительно развивает чувство значимости и превосходства личности. Аргентинцы, к какому бы классу они ни принадлежали, цивилизованные или невежественные, имеют высокое представление о себе как о нации; все другие народы Америки бросают им в лицо обвинение в тщеславии, обижаются на них за их высокомерие и надменность. Я думаю, обвинение не столь уж необоснованно, но это не вызывает во мне досады. Горе народу, который не верит в себя,— ему не под силу великие дела! Разве не помогли завоевать независимость этой части Америки отчаянные аргентинские гаучо, не видевшие под солнцем никого выше себя, никого более умудренного, более сильного? По их разумению, европеец — самый последний из всех, ибо он не способен удержаться на коне, если тот пару раз вскинется на дыбы[86]. И пусть происхождение такого национального тщеславия в низших классах довольно убого, от этого не становятся менее значительными последствия, как не становится грязной вода в реке оттого, что рождается она в заболоченных истоках. Неизбывна ненависть, что вызывают в народе культурные люди, непобедимо его презрение к их одежде, привычкам и манерам. Вот из какой глины слеплены аргентинские солдаты, и нетрудно представить, как важны эти их качества на войне, какие страдания могут они перенести. Добавим еще, что с детства эти люди привыкли забивать скот, и это жестокое дело по необходимости приучает их к виду крови и ожесточает сердца, делает их глухими к мольбам жертвы.
Итак, сельская жизнь развивает в гаучо физические способности и вовсе не развивает умственные. Его мораль основывается на привычке преодолевать препятствия, бороться с природой: он силен, горд, энергичен. Не имея никакого образования и не испытывая в нем ни малейшей нужды, он счастлив, несмотря на бедность и лишения, которые не так уж велики для того, кто никогда не ощущал потребности в более высоких удовольствиях и чьи желания никогда не превышали того, что он имел. Таким образом, хотя из-за человеческой разобщенности и вследствие невозможности и ненужности морального и умственного воспитания глубоко укореняется варварство, эта жизнь не лишена и своей привлекательности. Гаучо не работает; питание и одежду он готовыми получает в своем доме; и то, и другое дает ему скот, если он им владеет, хозяин или родственник, если у него ничего нет. Уход за скотом сводится к недолгим выездам в пампу и прогулкам для собственного удовольствия. Клеймение скота, подобно страде у земледельцев, сопровождается праздником, наступление которого встречается с ликованием; в это время съезжаются мужчины за двадцать лиг со всей округи и состязаются в умении бросать лассо. Не спеша приближается гаучо к месту клеймения на своем любимом напарнике и останавливается в отдалении; чтобы с большим удобством насладиться спектаклем, он сидит, скрестив ноги на шее коня. Если общий восторг зрителей воодушевляет гаучо, он неторопливо спешивается, размахивается и с расстояния сорока шагов с быстротой молнии набрасывает лассо на копыто мчащегося мимо быка — заарканивает его, ловит за ноготь, именно так, как и собирался сделать, и возвращается, спокойно сматывая свою бечевку.
Глава II
СВОЕОБРАЗИЕ АРГЕНТИНЦЕВ И ИХ ОТЛИЧИТЕЛЬНЫЕ ЧЕРТЫ
Ainsi que l'ocean, les steppes remplissent l'esprit du sentiment de l'infini.
Humboldt[87].
Хотя условия пастушеской жизни, какими они сложились в результате колонизации и отсутствия привычки к труду, порождают большие трудности для создания какой бы то ни было политической организации общества и еще большие трудности для триумфа европейской цивилизации со всеми присущими ей институтами, изобилием и свободой, нельзя, с другой стороны, отрицать, что эти условия имеют и свою поэтическую сторону, и черты, достойные пера романиста. Если ярким лучом вспыхнет вдруг в новых американских странах творение национальной литературы[88], то успех ему принесет описание величественной природы, и еще более — борьбы между европейской цивилизацией и местным варварством, между разумом и материей, развернувшейся в Америке величественной борьбы, что порождает сцены неповторимые, своеобразные и далекие от круга идей, на которых воспитывается европейский дух,— ведь причины драматических событий оказываются непонятными вне страны, их порождающей, обычаи удивительными, а нравы необычными.
Единственный североамериканский писатель с европейским именем — это Фенимор Купер[89], и добиться признания удалось ему потому, что он перенес сцену действия в своих сочинениях с плантаций на границу, где идет борьба между жизнью варварской и цивилизованной, в гущу военных действий, где туземцы и саксонская раса сошлись в битве за землю.
Подобным же образом наш молодой поэт Эчеверриа[90] привлек внимание испанского литературного мира поэмой под названием «Пленница». Аргентинский бард оставил в покое такие персонажи, как Дидона и Аргея, к которым обращались его предшественники братья Варела с классическим искусством и поэтическим вдохновением, но без особого успеха и отзвука, ибо они не прибавили ничего нового к европейским идеям[91]; Эчеверриа же обратил свой взор на пустынные пространства, и там, в безлюдных краях, где кочуют дикари, в огненных землях, чье дыхание ощущает путник, когда видит загоревшуюся равнину,— там нашел он вдохновение, позволяющее вообразить картины природы торжественной и величественной, необъятной, безмолвной; и тогда эхо его стихов разнеслось повсюду, и он был с одобрением принят даже на испанском полуострове.
Кстати, следует отметить факт, весьма важный для понимания социального облика народов. Природные условия порождают обычаи и навыки, присущие именно этим условиям, и везде, где они встречаются, наблюдаются сходные средства приспособления к ним, изобретенные различными нациями. Этим объясняется, почему лук и стрелы мы встречаем у всех диких народов, независимо от их расы, происхождения, географического положения их стран. Когда в «Последнем из Могикан»[92] Купера я прочитал, что Соколиный Глаз и Ункас[93] потеряли след мингов[94] в ручье,
