Доминго Фаустино Сармьенто
Цивилизация и варварство
Жизнеописание Хуана Факундо Кироги
а также физический облик, обычаи и нравы Аргентийской Республики
Издание подготовил
В. Б. ЗЕМСКОВ, Н. С. ПОПРЫКИНА
ПРЕДУВЕДОМЛЕНИЕ АВТОРА
После выхода в свет этого сочинения я получил от нескольких моих друзей замечания, касающиеся некоторых фактов, о которых в нем идет речь. Определенные неточности непременно должны были вкрасться в работу, писавшуюся в спешке, вдали от места событий[1] и на тему, которой ранее никто не касался. Поскольку мне пришлось сопоставлять события, происходившие в разное время в различных и глухих провинциях, справляться у непосредственных очевидцев, просматривать небрежно набросанные заметки[2] и вспоминать мои собственные впечатления, то нет ничего странного, если аргентинский читатель иногда заметит отсутствие какого-либо известного ему эпизода или засомневается в верности того или иного имени или даты, оказавшихся измененными или не на том месте.
Однако я должен разъяснить, что упоминаемые мною значительные события, которые служат основой для моих пояснений, изложены с совершенной точностью, и это могут подтвердить имеющиеся документы.
Возможно, придет время, когда, освободившись от забот, что торопили автора при написании этой книжки, он вновь обратится к ней, чтобы переработать ее, освободив от невольных отклонений и подкрепив многочисленными официальными документами, о которых сейчас лишь вскользь упоминается.
1845
* * *
On ne tue point les idees
Fortuol [3].
В конце 1840 года я покидал свою родину, изгнанный из милости, измученный, весь в синяках и ссадинах — следах побоев, которые получил накануне в одной из кровавых вакханалий, устроенных солдатней и бандитами-масоркерос[4]. Проезжая мимо термальных источников Сонды[5], в одной зале под изображением славного герба родины, нарисованного там мною в более радостные дни, я написал углем такие слова:
On ne tue point les idees.
Власти, которым сообщили об этом, направили комиссию для расшифровки этих иероглифов, содержавших, как утверждалось, бесстыдные оскорбления, ругательства и угрозы. «Гм,—было сказано после ознакомления с переводом,—что же это означает?..»
А означало это просто-напросто то, что я уезжал в Чили, где сияло еще солнце свободы,— оттуда я намеревался направить свет его лучей по другую сторону Анд. Те, кому известна моя деятельность в Чили, знают, сдержал ли я свое слово.
ВВЕДЕНИЕ
Ja demande a l'historien l'amour de l'humanite ou de la liberte; sa justice impartiale ne doit pas etre impassible. Il faut, au contraire, qu'il souhaite, qu'il espere, qu'il souffre, ou soit heureux de ce qu'il raconte.
Villemain[6]. Cours de litterature[7].
Страшная тень Факундо[8], я вызываю тебя, чтобы, стряхнув напитанную кровью пыль, которой покрыт твой прах, ты явился, приоткрыл нам потаенную жизнь благородного народа и прояснил те глубокие потрясения, что терзают его душу. Ты владеешь тайной: так открой ее нам! Даже через десять лет после твоей трагической гибели и горожанин, и гаучо[9] аргентинской пампы, отправляясь в путь по Пустыне[10], повторяли: «Нет, он не умер! Он еще жив! Он еще вернется!» И это именно так! Факундо не умер, он живет в народных обычаях, в политике и в аргентинских революциях, в своем наследнике Росасе[11], довершающем его облик. В Росасе душа Факундо обрела иную форму, более законченную, более совершенную: то, что в Факундо было лишь инстинкт, наметка, намек, превратилось в нем в систему, действие, цель. Варварская, порожденная колониальными порядками крестьянская натура в результате этого превращения стала правилом, обычной политикой, способной предстать перед миром как способ бытия целого народа, воплощенный в одном человеке, который жаждет казаться гением, повелевающим событиями, людьми, порядком вещей. Факундо, провинциала, мужественного и отважного варвара, заместил Росас, невежественный сын просвещенного Буэнос-Айреса, человек лицемерный, с ледяным сердцем и расчетливой душой, бесстрастно творящий зло и неторопливо, с хитроумием Макиавелли[12] воздвигающий здание деспотизма. Тиран, не имеющий ныне соперников на всей земле; к чему врагам оспаривать его титул Великого, как славословят его приближенные? Да, Росас велик, велик безусловно, для вящей славы и позора нашей родины, ибо если он сплотил вокруг себя тысячи выродков, которые впряглись в его карету и тащат ее по трупам, то найдутся и тысячи других — благородные души, те, кто за пятнадцать лет кровавой бойни не утратил надежды победить чудовище, предлагающее нам разгадать тайну политического устройства Республики. В конце концов этот день наступит, и Аргентинский Сфинкс, наполовину трусливая баба, наполовину кровожадный тигр, будет разрушен до самого основания, и Ла-Платские Фивы[13] займут высокое, подобающее им место среди наций Нового Света.
Однако, чтобы развязать узел, который не смог разрубить меч, нужно тщательно изучить хитросплетение образующих его нитей и поискать в национальной истории, в характере нашей земли, в народных обычаях и традициях, откуда берут они начало[14].
Аргентинская Республика в наши дни — это та часть Испаноамерики, которая привлекает особое внимание европейских стран, не раз оказывавшихся вовлеченными в ее смуты, затянутыми в них, словно в пучину, в которой сталкиваются самые противоположные элементы. Франция едва не уступила этому влечению, но, взявшись за весла и подняв паруса, пусть и потеряв управление, смогла ценой больших усилий отдалиться и держаться на расстоянии[15]. Самые прозорливые ее политики, бросив поспешный взгляд на мощь Америки, вызывавшей на поединок великую нацию, ничего не сумели понять из того, что видели их глаза. Глядя на волны пылающей, кипящей лавы, с ревом сталкивающиеся в горниле братоубийственной войны, даже самые проницательные говорили: «Это безымянный подземный вулкан, из тех, каких множество в Америке. Скоро он потухнет», — и обращали взор в другую сторону, удовлетворенные тем, что нашли такую простую и точную разгадку социальных явлений, которые они рассмотрели лишь отчасти и поверхностно. Южной Америке в целом, и Аргентинской Республике в особенности, недостает своего Токвиля[16], вооруженного, подобно путешественнику-естествоиспытателю, барометрами, октантами и компасами и оснащенного знанием социальных теорий. Токвиля, который проник бы в глубины нашей политической жизни, словно в обширные, неисследованные и неописанные наукой земли, и открыл бы Европе, Франции, столь жадной до узнавания неизвестных сторон в жизни различных групп человечества, новый способ существования, не имеющий ясно обозначенных и изученных примеров в прошлом.
Тогда, наконец, объяснилась бы тайна упорной борьбы, раздирающей на части Республику, тогда можно было бы обнаружить отдельные
