постельки. — А всё эти автомобили, вишь! Пока было много лошадей, всюду зерно валялось, а теперь? Теперь авто пролетит и не оставит после себя ничего. Ишь, ишь, ишь!
— Только смердит, только смердит, — ворчит голубь. — Не жизнь, а каторга, брр! Хоть всё бросай, братец. Сколько я кружусь и кувыркаюсь, а что получаю за работу? Горстку зерна. Пропади всё пропадом!
— А воробьям, думаешь, лучше? — топорщится воробей. — Я тебе скажу: кабы не семья, я бы куда-нибудь улетел.
— Как тот воробей из Дейвиц, — отозвался из чащи крапивник.
— Из Дейвиц? — переспросил воробей. — Там у меня есть один знакомый, Филиппом звать.
— Это не тот, — сказал крапивник. — Того воробья, что улетел, звали Пёпиком. Был это такой растрёпа-воробей. Бывало, никогда порядком не умоется, не причешется — только целый день трещит, что в Дейвицах скука и тоска, а вот, мол, другие птицы, те зимой улетают на юг, скажем на Ривьеру или в Египет, — взять хоть скворцов, ласточек, аистов, — один только воробей всю жизнь мучается в Дейвицах!
«А я так жить не желаю! кричал тот воробей, по имени Пепик. — Если летает в Египет какая-нибудь ласточка, что живёт на углу, почему бы и я, братцы, не мог тоже туда полететь? Вот нарочно возьму и полечу, да будет вам известно! Только вот соберу имущество: зубную щётку, ночные рубашки, тросточку и мячики для тенниса… Погодите, я ещё там всех в теннис обставлю! Я придумал уже всякие штучки. Сделаю, например, вид, что бью по мячу, а вместо этого сам полечу, а когда на меня махнут ракеткой, я возьму и упорхну — что, что, что? А когда всех обыграю, куплю Вальдштейновский дворец и там себе устрою на крыше гнездо, но не из какой-нибудь простой соломы, а из чистой рисовой соломы, и морской травы, и конского волоса, и беличьих хвостов — что, что?!»
Так хвастался тот воробьишка и каждое утро кричал, что сыт он этими Дейвицами по горло и полетит на Ривьеру.
— И полетел? — спросил дрозд с сосны.
— Полетел, — продолжал крапивник. — Как-то утром он отправился на юг. Но ведь воробьи на юг никогда не летают и не знают туда толком дороги. Да к тому же был он гол как сокол — то есть денег у него не было даже на гостиницу. Ведь сами знаете, воробьи от роду пролетарии, потому что целые дни напролёт перелетают с места на место. Короче говоря, добрался воробей Пепик только до Кардашовой Речицы, а дальше не мог двинуться — ни гроша у него не осталось. Ещё был он рад, что ему воробьиный староста в Кардашовой Речице по-дружески сказал:
«Ах ты, такой-сякой, бездельник, бродяга, ты что думаешь, у нас в Кардашовой Речице напасено конских яблок и козьих орешков на всех бродяг, дармоедов и праздношатающихся? Если хочешь, чтобы мы тебя прописали в Кардашовой Речице, так не смей клевать ни на площади, ни возле гостиницы, ни на дороге, как мы, старожилы, а только за околицей, на гумне. А квартиру тебе данною мне властью отвожу в клочке соломы на сарае дома номер пятьдесят семь. Заполни адресный листок, распишись вот тут в получении — и пошёл отсюда, чтобы я тебя больше не видел!»
Вот как воробей Пепик из Дейвиц вместо Ривьеры угодил в Кардашову Речицу, да там и остался.
— Он и сейчас там? — спросил голубь.
— И сейчас, — сказал крапивник. — У меня в Кардашовой Речице есть тётенька, она мне о нём и рассказывала. Он и там только смеётся над кардашоворечицкими воробьями и шумит, что, мол, воробьям здесь одна тоска и скука, не то что в Дейвицах: и трамвая нет, и машин мало, и футбольных состязаний между «Спартой» и «Славией» нет — в общем, совсем ничего нет, а ему, мол, и в голову не придёт подыхать от скуки в Кардашовой Речице, он приглашён на Ривьеру и, мол, только ждёт, когда ему придут из Дейвиц деньги. И столько он там всего начирикал о Дейвицах и о Ривьере, что и в Кардашовой Речице воробьи начали верить, что в другом месте им будет лучше, и потому уже и о пропитании не думают, а только чирикают, и галдят, и шумят, как водится у всех воробьёв на свете, и говорят:
«Всюду лучше, чем у нас, жить, жить, жить!»
— Да уж, — подала голос синичка, сидевшая в терновом кусте, — бывают же такие странные птицы! Тут возле Колина, в таких богатых местах, жила одна ласточка. Она начиталась в газетах, что, мол, у нас всё идёт плохо, а вот зато в Америке, дорогие мои, другое дело — там не жизнь, а малина! И вот эта ласточка вбила себе в голову, что ей надо обязательно на Америку поглядеть, и отправилась туда.
— Как? — быстро спросил крапивник.
— Этого я не знаю, — сказала синица. — Скорее всего, на корабле. А может быть, и на воздушном корабле. Ведь она могла на брюшке воздушного корабля сделать себе гнездо или — как это? — кабину с таким окошечком, чтобы можно было высунуть голову, а то и сплюнуть вниз. Словом, через год она вернулась обратно и стала рассказывать, что была в Америке и там всё не так, как у нас: «Куда там! И сравнения никакого нет! Там во всём большой прогресс. Дома такие высоченные, что если б было там у воробья гнездо на крыше и из этого гнезда выпало у него яичко, это яичко падало бы так долго, что, пока бы оно упало, из него вывелся бы по дороге маленький воробышек, и вырос, и женился, и завёл бы кучу детей, и состарился бы, и умер в преклонных годах, так что вниз, на тротуар, упал бы вместо воробьиного яичка старый дохлый воробей. Вот какие высоченные дома!» И ещё та ласточка говорила, что в Америке всё строят из бетона и что она тоже этому научилась. И пусть, мол, только придут все ласточки посмотреть, она и им покажет, как строить ласточкино гнездо из бетона, а не из какой-нибудь грязи, как глупые ласточки делали до сих пор.
И вот, представляете, слетелись ласточки из самого Часлава, и Пшелоуча, из Чешского Брода и из Нимбурка, даже из Соботки и Челаковиц. Столько собралось ласточек, что для них людям пришлось
