нее был сильный восточнославянский акцент, но она восхищалась мной. Это было удивительно! Она говорила и говорила о силе голоса, о тембре и о том, что я потрясающе красива. Это была Гражина Левски, известная в определенных кругах в те времена художница. С виду тогда я могла бы ей дать как тридцать лет, так и все сто тридцать.
Темп рассказа увеличивался, Елена Романовна начала незаметно раскачиваться в такт словам. Зоя ощутила тревогу: в сбивчивых словах, ярких выражениях, в фигуре пожилой дамы – во всем этом сквозило какое-то нездоровье, некая ментальная болезнь. А она все продолжала и продолжала вещать:
– Тогда я моментально попала под ее чары. Я согласилась позировать, стать ее натурщицей, а она пообещала мне помочь со стихами и театром. Именно от нее я услышала впервые этот образ – запертая, свернутая в пружину творческая сила. Гражина всегда говорила о том, что ничего хорошего из этого не выйдет: нельзя сковывать свою силу, иначе она однажды разорвет тебя изнутри. Я погрузилась в мир искусства так быстро, что мне закружило голову: рядом оказались именитые актеры, музыканты, певцы. Я смеялась с ними, пила шампанское, ходила на выставки – все под чуткой рукой Гражины. Это было так удивительно!.. я снова стала писать стихи и, хотя читать чужие мне нравилось гораздо больше, в моих строках многие находили особенную прелесть и чувство. О… первое, о чем я написала – это о протечке на потолке в углу гостевой комнаты!
Она рассмеялась. Нервически, болезненно. Зоя отложила блокнот и подалась вперед: очевидно было, что Елена Романовна впала в какое-то неправильное, полубезумное состояние. Девушка попыталась отыскать краем глаза телефон, но среди мягкого сумрака комнаты все предметы каким-то причудливым образом стали терять свои формы. Было ли это следствием чая? Вдруг ее отравили? Зоя похолодела и оперлась ладонями о чайный столик перед креслом.
– А потом… потом я покинула границы Союза. Знаете, другие страны оказались такими удивительными! Другие времена… да. Я помню, как в Греции, тогда было жаркое лето, мы с Гражиной лежали на подушках и смотрели телевизор. Там рассказывали о том, что скоро случится война, потому что люди всегда хотят войн. Для властителей это шанс обогатиться, для нас же – выразить свою страсть. Да… Гражина меня поцеловала, представляете? Это было так страшно и так закономерно. И тогда я поняла, что значит быть художницей.
– О какой войне вы говорите?.. – Зоя не понимала. Голова начала кружиться: это дурманящая черемуха закрадывалась в самый ум, будоражила его, вызывала воспоминания.
– А! Я вижу, вы не понимаете. Я о любой войне, девочка. Мы всегда смотрим, как в телевизор, и знаем – когда что случится. Вот вы, например, придете домой. Вас встретят лавандовые руки и красные глаза. Да-да! Вы сами не знаете, что случится, но я-то… я знаю.
Елена Романовна смотрела пристально, Зоя смотрела пристально. Что-то происходило, какое-то безумие, какая-то чертовщина. Все кружилось, голос актрисы ввинчивался в мозг, рождал образы и строки.
Девочка пела.
Шла и пела,
и люди пели за ней.
Она моргнула и резко подскочила с кресла. Пусть думают о ней черт знает что, пусть она лишится работы! Мама давно хотела, чтобы она бросила это бесовское ремесло и нашла наконец мужа. Мама. Мама всегда мыла руки лавандовым мылом.
– А где-то в мире, под Мадридом, несутся кометы… – Елена Романовна рассмеялась и тоже вдруг подорвалась с табурета. Теперь ей было словно бы всего тридцать: лицо разгладилось, живые глаза были исполнены какого-то мистического сияния, знания. Она воздела руки, протягивая их к Зое – худая, высокая женщина с оливковой кожей и темными волосами, одетая в белую сорочку. Босая и безумная. – Так спой же о них, спой о себе!
Зоя не успела одуматься, как безумная бросилась к ней. Елена Романовна ударилась о столик, но это ее даже не замедлило. Сухие, жаркие руки легли на бледные девичьи щеки, и старая актриса запечатлела на губах молодой журналистки поцелуй.
– Твой черед петь.
Зоя вырвалась и бросилась опрометью в прихожую. Схватила сумку, сандалии и, рванув замок, выбежала на лестницу. Позади затихал смех, затихал, перетекая в надрывный плач и вой.
Домой она вернулась поздно вечером, на работу в тот день и вовсе не пришла. Зоя бродила по городу, натыкаясь на людей, не понимая. В голове звучали отголоски рассказа, перед глазами вставали смутные образы прошлого – своего и чужого. Она вспомнила, как в семь лет написала стихотворение о том, как Бог прости Дьявола, и все люди стали счастливы, исчезло зло. Вспомнила и о том, как мать снова и снова лупила ее за этот стих мокрым полотенцем. Она вспомнила церковный хор, стихотворение из школьной программы: «Девочка пела в церковном хоре…» – это произведение тогда потрясло ее до глубины души, она ощутила себя героиней какого-то прошлого чувства, события. Но из-за личности поэта, и это стихотворение было предано матерью анафеме. Зоя бродила по городу, цеплялась за лица взглядом, но никак не могла понять – кого видит. В людях не было человеческого: угасшие глаза, понурые плечи. Кто-то смеялся, но глаза, глаза! Они были мертвые. Кто-то целовался, но это было актом плоти, не души.
Она уходила утром из дома как приличная девочка – в юбке-карандаш по колено, рубашке и с собранными волосами. Серой мышкой, как всегда. Вернулась же она в бордовом платье с глубоким декольте, с распущенными волосами, расплывшимся неумелым макияжем. Мать встретила Зою диким криком и проклятиями: «Расхристанная! Как проститутка! Что же за безобразие!» – она корила дочь, грозила ей адом, грозила себе адом из-за нее.
– Иди к черту, старая ведьма.
Мать внезапно замолчала, как от пощечины. Слова ее Зои, обычно безвольной и тихой, ударили ее в самую грудь. Это был приказ, и она не нашла в себе сил, чтобы противиться звучанию этого голоса. Голоса чего-то иного, не мирского.
Зоя проспала до полудня. Зоя потеряла работу. Зоя пошла петь в ресторанах. И, знаете, Зою слушали. Девочка пела, пела обо всяком-разном, и у каждого находила ту самую струнку, которую можно было ущипнуть, заставить резонировать себе в такт.
Елена Романовна умерла во сне, когда Зоя проснулась. За долгие годы до того она написала завещание на некую Филатову Зою Константиновну, которой предстояло стать единоличной наследницей известной актрисы. И потом, когда-нибудь через десятилетия, Зоя Филатова тоже напишет завещание – так заведено.
Когда-то давно, в Греции, она будет сидеть на золоченом табурете о трех ногах. Кругом будет дым трав, будет пахнуть черемухой, лавандой,
