дома зонт, нырнула в ближайшее заведение. Им оказался паб.
Обстановка оказалась приятной: гармонировала с ее настроением. Позади были выпускные экзамены, теперь она была дипломированным бухгалтером – впереди ждал поиск работы или, может быть, теплое местечко в маминой компании, по знакомству. Все было предопределено, и эта уверенность в будущем рождала в ее душе спокойное, приятное ощущение довольства, практически счастья. Видела, как проработает на одном месте несколько лет, наработает стаж, пойдет на повышение, встретит достойного, как говорит мама, мужчину… да, все складывалось прекрасно. И в пабе было тихо, спокойно: желтоватый свет поблескивал на отполированном дереве столов, стульев и украшений интерьера, насыщал золотом разноцветные этикетки, наклеенные на зеркало по правую руку от входа. Она окинула себя придирчивым взглядом: вытянутое узкое лицо, темные запавшие от переживаний глаза, бледная кожа, усеянная красноватыми следами сосудов и недавних прыщиков. Юность, почти оформленная во взрослость. Промокшая, улыбающаяся, уверенная в будущем.
Когда-то ей нравилось рисовать. До сих пор она рисовала по вечерам или по утрам – когда было время – какие-то свои миры и образы. До университета мама позволяла дочери мечтать и фантазировать о том, чтобы стать дизайнером, даже водила ее в художественную школу и всячески развивала творческую жилку своего ребенка. Зачем? Маме казалось, что творческое хобби придает женщине шарм, загадку, большую притягательность в мужских глазах. У нее никогда не было и мысли, что ее дочь станет голодной художницей, которая к тому же наверняка сопьется или будет наркоманкой – иного будущего у творцов в глазах строгой Юлии Валерьевны не было. Но, как хобби, рисунки должны были стать изюминкой ее чада.
Мест в пабе было много: слишком рано для праздной молодёжи. Девушка могла выбрать какой угодно стол или устроиться за стойкой, но вдруг ее взгляд зацепился за фигуру. Человек в углу был словно бы из другой композиции: он сидел у раскрашенного под витраж крайнего окна, и цветное стекло отбрасывало на него красные, зеленые, синие блики. В мире желтого, который царил кругом, он был таким ярким, броским, неожиданным. Дождь на улице стал тише, и выглянуло солнце: блики стали жестче, заметнее. Человек в углу читал и что-то выписывал в тетрадь. Она видела таких ребят в университете: готовились к занятиям и будущим зачетам. Но, то ли из-за причудливого освещения, то ли по прихоти воображения – человек в углу показался ей едва ли не старше ее самой. Не поздновато ли для университетских лет? Мама ее всегда предостерегала от взрослых студентов – в ее глазах все они были прожигателями времени, которые слишком долго определялись в жизни и потому никогда не смогли бы достичь высот. Особенно – мужчины. Словом, тот самый недостойный тип, один из.
Но неведомая сила, похожая на вдохновение, заставила ее соврать подошедшему работнику паба («Я к другу», – это вырвалось легко и непринужденно) и подойти к человеку в углу. Витражные блики накрыли ее с головой, стоило сесть на место напротив, и вдруг весь паб оказался будто бы где-то в стороне, болезненный и желтый.
– Привет! – Голос дрогнул. Она не хотела здороваться, но почему-то ей показалось, что сотрудник паба все еще смотрит и не верит, что они – друзья.
– Привет. Промокла? – Буднично и уверенно, будто бы он только ее и ждал. Она оторопела от такой невозмутимости, но еще больше – от звучания его голоса. Этот голос показался ей необыкновенно музыкальным, чарующим, касающимся самых потаенных струн души. Чувство родства, жажда открытости поднялась из глубин сердца вместе с чем-то древним, странным, сильным.
– Да, дождь пошел так внезапно. А что ты читаешь?
– Исповедь, – он приподнял книгу, показывая обложку. Имя, оформленное золотым тиснением, ничего не говорило ей, но почему-то стало интересно. – А ты?
– Я? – Она не читала ничего, кроме учебников, уже очень давно. Достала из сумки блокнот и карандаш. – Последнее, что я прочитала, были основы бух. учета.
Это показалось ей забавной шуткой, но прозвучало жалко, будто бы с жалобой. Стало неуютно, и она открыла чистый лист и стала быстро набрасывать портрет человека напротив.
Он поднял взгляд и посмотрел на нее ласково, с сострадательной улыбкой. От этих глаз перехватило дух: он будто бы знал все таинства ее прошлого, словно был сверхъестественным существом, не человеком, но ангелом или призраком, на худой конец.
– Закончила уже? Ну так и отдохни, почитай то, к чему душа лежит, – усмехнулся и выпрямился, словно бы давая получше себя рассмотреть. – И почему художник читает бух. учет? Кажется, это не то, что тебе хотелось бы помнить и знать.
– Это то, что принесет мне счастье, – она дернула плечами и перевернула страницу. Теперь она могла нарисовать более подробный портрет человека напротив, накидать занятную сережку и шрам под нижней губой. Интересно, откуда он?
– Счастье? Или постоянство?
Вопрос был неожиданный, хотя она часто его задавала себе на начальных этапах своего обучения. Потом – смирилась и приняла расчеты, таблицы, программы как данность. Было ли постоянство, уверенность в завтрашнем дне – счастьем? Ей казалось, что да. Нет, она знала, что да. И все же… было ли это знание – ее знанием? Когда-то это была чуждая позиция.
– А вот ты. Учишься же? И что – счастлив? – Лучшая защита – нападение. Она и сама не поняла, зачем защищается, что ее так задело, но ужалила резко и быстро, как ей казалось. Однако человек напротив только усмехнулся, отводя длинные волосы за ухо.
– Не учусь. Это личное желание ознакомиться с религиозными и литературными памятниками.
– Работаешь тогда? И что – нравится работа? – Она зачем-то пыталась найти место, за которое его укусить побольнее.
– В каком-то роде. Постоянства нет, но мне нравится, – воцарилась короткая пауза. Карандаш в ее руке не двигался, не оставлял на бумаге следов, и портрет смотрел всего одним глазом на нее снизу, тогда как человек напротив смотрел двумя. Нет, передать эту искру, эту полноту взгляда не удавалось. Она снова перевернула лист, а он махнул рукой и подозвал работника паба. – Можно, пожалуйста, вишнвый эль моей подруге? И мне повторить.
– Я… – подошедший человек уже ушел, пока она собиралась с силами. – не пью.
– Почему? Тебе же хочется.
– Это вредно. И… мама не разрешает, – она почувствовала, как краснеют уши.
– А маме и не скажем, – он хохотнул. И зачем она вообще подсела, начала эту дурацкую игру? Они были будто старые знакомые, но не знали друг о друге ничего. Так ведь? И все же он смотрел так, сидел так, говорил так, словно знал о ней все
