надоело объяснять, что она прекрасно себя чувствует, что не придет ночевать и вообще – она уже большая, она может решать сама, где и с кем проводить свое время. Потом, оглядываясь назад, она не могла вспомнить всех деталей обстановки и событий, но эмоции… они были сутью того, что между ними случилось. Что-то близкое, теплое, счастливое переполняло Марию в объятьях Рафаэля, в его поцелуях, в его внимании и заботе.
Поутру она встала рано. Рафаэль спал на животе, подогнув одну руку под подушку. Рассветное солнце золотило его кудри, покрывало кожу каким-то жарким, бронзовым загаром. Он был как грек из далекого прошлого. И Мария вдруг тихонько рассмеялась, ощутив себя шаловливой нимфой. Все последние события были такими странными, спонтанными и, вместе с тем, она не испытывала из-за них никакого сожаления.
Она оделась, быстрой линией набросила силуэт спящего на лист, вырванный из блокнота, подписала рисунок, заткнула его за зеркало в прихожей и выбежала из квартиры, захлопнув дверь. Ступени промелькнули под ногами, подъезд распахнулся и выпустил ее на по-осеннему золотую, мокрую после ночного дождя улицу. Над головой раздался окрик: радостный и свободный – Рафаэль простился с ней. Но она простилась первая!
Она так и не пошла в бухгалтерию в фирме ее матушки. Взяла псевдоним и, довольствуясь сперва небольшими разовыми заказами, стала рисовать. В каждый свой рисунок она приносила немного Рафаэля: его блеск глаз, его смех, его дыхание – все то, что делало его таким по-особенному живым. Ее работы нашли неожиданную поддержку в интернете, и, со временем, мир открылся ей так же, как она открылась ему в тот день в пабе. Она побывала в разных уголках мира, рисовала и дышала своим творчеством. Со временем и Юлия Валерьевна приняла свою разом переменившуюся дочь. Ей было трудно, она боялась за своего ребенка, но в конце концов поняла, что счастье – вот что главное. И, если постоянство и уверенность в будущем не делали ее Анечку счастливой, то можно обойтись без них.
А где-то в городе, возможно, что другом, в стране, тоже возможно другой, а, может быть, даже в другом мире – где-то в пабе сидел человек. Сидел год спустя. Два года и десять лет. Он не менялся, и свет сквозь витраж заставлял его выпадать из желтоватой, болезненной обстановки помещения. Он читал книгу – теперь уже совершенно другую, и что-то выписывал в тетрадь. Среди тетрадных страниц было множество посторонних листов, и среди них – лист с рисунком спящего натурщика. «Живи, и я буду жить», – говорили быстрые, шаткие буквы. И он жил. И пока он жил – жила Мария, творческая, яркая, горящая и зажигающая других так же, как и он зажег ее однажды.
Пифия
Воздух в комнате был свежим, густо напитанным запахом черемухи: прямо в распахнутое окно упиралось макушкой накренившееся дерево, усыпанное белыми, ароматными кистями. Еще подходя к подъезду типовой московской панельки, Зоя Филатова, начинающий журналист, удивилась: неужели кто-то может жить в квартире, к окнам которой, блокируя свет, так тесно, почти любовно приникает старое, изогнутое дерево? Получается, что все возможно – сейчас она сидела в мягком старом кресле и дышала черемухой. Молодые ветви проникали в комнату, через распахнутые внутрь створки. И под самыми ветвями, напротив Зои, на табурете сидела Елена Романовна – пожилая театральная актриса. Зоя работала на маленький журнал «Будни искусства»: она была стажером и обычно в ее обязанности входило носить кофе, еду, документы – организовывать быт конторы. Но в тот день Андрей, ее формальный куратор, заболел, и девушке выпала доля провести за него интервью для следующего номера. Зоя страшно боялась напортачить, готовилась всю ночь, но с самого начала все пошло наперекосяк.
Елена Романовна была босая. Этот факт был каким-то странным, неправильным: он бросался в глаза и кричал о чем-то вроде старческой деменции. Зоя не привыкла ходить босой, мама всегда говорила, что это опасно – можно простыть или занозить ногу, но в этой странной квартире для гостьи тапочек не нашлось.
– Пейте, пейте чай. Он хорош – пока горяч, – Елена Романовна поставила чашку и взмахнула руками в побуждающем порыве. Журналистка, сидящая несчастным кукушонком в кресле не по размеру, вызывала у нее практически материнскую симпатию. – Давайте я пока начну говорить, а Вы подтянетесь, как наберетесь отваги.
Зоя испуганно посмотрела на хозяйку: так очевидно, что она боится? Боится начать интервью? Почему-то оказалось очень страшно подумать о том, что именитая актриса будет разочарована ее детским поведением. Но Елена Романовна сидела на простом табурете с такой грацией, будто под нею был царственный трон. Она по-кошачьи изгибалась, чуть наклоняясь к невысокому подоконнику, чтобы опереться на него локтем. Кисточка черемухи касалась самых ее черных с проседью волос, а молодые сочные листья обрамляли лицо. И сама актриса, которой должно было быть лет под восемьдесят, в который раз казалась моложе положенного лет на тридцать. Удивительно.
Зоя отпила из чашки ароматный чай с ромашкой, а потом неуверенно кивнула и взялась за ручку. Что ж, просто послушать то, что ей расскажет такая женщина – тоже полезно. Она сможет это потом использовать для целой статьи, а не только для интервью. Может быть, даже, это позволит ей немного возвыситься в глазах главного редактора.
– Знаете, творчество во мне проснулось далеко не сразу – детство мое и молодость проходили в очень сложных исторических условиях, думаю, Вы и сами понимаете, что, когда я хотела писать стихи и читать их публике, мой отец умирал на фронте, а в тылу не хватало рук на производствах. Мне было тогда тринадцать лет – пора наивности и веры, что все будет, что смерть обязательно обойдет меня стороной, что я непременно стану великой поэтессой, потому что соседу, дед-Матвею, очень нравились мои стихи про ручьи и лужи, – взгляд Елены Романовны ка-то помутился, он словно обратился сам в себя, к юной девочке в заштопанном платье и материнских валенках и платке. Вопреки обычному, ленивое воображение Зои вдруг живо нарисовало девочку-Лену, с косичкой под шерстяным платком и поношенной старшими (а были ли у нее сестры?) шубке.
– Думаю, да, думаю, что нет нужды расписывать вам невзгоды, кои выпало мне пережить тогда. Люди не любят войны – они их стесняются, хотя порой страстно желают. И одно другого не исключает. Тогда, перебиваясь с постной каши на хлеб, я старалась писать стихи, наряжалась в латанную рубашку, которую мне отдали с соседской девочки, и читала
