Все напоминало им об утрате, все бередило свежую рану.Бывали мгновения, когда боль словно бы утихала, но чаще всего для каждого изних она была почти невыносимой.
Тренер по хоккею видел, что с Томми происходит что-тонеладное; перед зимними каникулами это заметила и одна из учительниц.
В первый раз за все время учебы в школе он совершенно недумал о своих отметках — без Энни эта сторона жизни, подобно всем прочим,потеряла для него значение.
— Уиттейкер совсем выбит из колеи смертью своейсестренки, — как-то раз сказала классная руководительница Томмиучительнице математики. Они сидели в школьном кафетерии и пили кофе. — Ясобиралась на прошлой неделе позвонить его матери, а потом встретила ее вторговом центре. Она выглядит еще хуже, чем он. По-моему, они слишком тяжелопереживают смерть своей чудной деточки.
— А кто это переживет легко? — сочувственнооткликнулась учительница математики.
Она сама была матерью и не могла представить себе, как бывынесла такое. — Что, у Томми совсем плохи дела? Он завалил какой-нибудьпредмет?
— Пока нет, но все идет к этому, — честно ответилаклассная руководительница. — Он всегда был одним из лучших моих учеников.
Я знаю, как высоко ценят образование его родители. Его отецдаже как-то обмолвился, что собирается отправить его в колледж Айви Лиг, еслиТомми захочет и сможет туда поступить.
Теперь у него это вряд ли получится.
— Я уверена, что он может выправиться.
Ведь прошло совсем немного. Со временем боль утихнет. Даймальчику шанс. Я думаю, что мы должны оставить его и его родителей в покое ипосмотреть, как он закончит год. Мы всегда можем позвонить им, если Томмидействительно не сдаст экзамена или запустит какой-нибудь предмет.
— Я просто смотреть не могу на то, как он мучается.
— Может быть, у него сейчас просто нет выбора. Можетбыть, в нем происходит что-то серьезное, какая-то внутренняя борьба завыживание. Наверное, это для него сейчас главнее. Может быть, я не должна этогоговорить, но в жизни есть более важные вещи, чем история или тригонометрия.Пусть мальчик переведет дыхание и восстановит душевное равновесие, мы должныпомочь ему чем только можем.
— Уже три месяца прошло, — напомнила класснаяруководительница. — Пора бы уже примириться с потерей…
Был поздний март. Эйзенхауэр уже два месяца жил в Беломдоме, вакцина Салка против полиомиелита успешно прошла испытания, Люсиль Боллнаконец-то родила своего широко разрекламированного ребенка. Жизнь стремительношла вперед — но только не для Томми Уиттейкера. Его жизнь остановилась вместесо смертью Энни.
— Знаешь, если бы это был мой ребенок, я бы за всюжизнь с этим не смирилась, — мягко сказала более добросердечнаяучительница.
— Я понимаю.
Обе помолчали, думая о своих семьях, и к концу ленча решилиоставить Томми в покое на некоторое время.
Но его угнетенное состояние заметили все.
Казалось, что его вообще ничего не интересует. Этой веснойТомми даже не играл в баскетбол и бейсбол, несмотря на увещевания тренера. Онперестал прибираться в комнате и делать уроки; в первый раз за всю жизньперестал ладить со своими родителями.
Да и они сами совершенно не ладили друг с другом. Мама ипапа постоянно спорили, и не было момента, чтобы один из них не выговаривалкакие-нибудь претензии другому. Супруги Уиттейкер перестали мыть машину, выкидыватьмусор, выгуливать собаку, оплачивать счета, отправлять чеки, покупать кофе,отвечать на письма. Это все потеряло для них смысл — казалось, что единственнымзанятием для них стали постоянные споры. Отца никогда не бывало дома. Маманикогда не улыбалась.
И никто не говорил друг другу ни одного доброго слова. Онивыглядели не печальными, а скорее озлобленными. Они словно были смертельнообижены друг на друга, на весь мир, на жизнь, на судьбу, которая так жестокозабрала у них Энни. Но об этом они никогда не говорили — лишь вздыхали ижаловались по любому поводу, например из-за непомерно большого счета заэлектричество.
Томми избрал для себя самый легкий выход и просто перестал сними общаться. Большую часть свободного времени он проводил в саду, сидя наступеньках заднего крыльца и размышляя. Он начал курить. Иногда даже пил пиво.
Весь месяц шли дожди, и один вечер плавно перетекал дляТомми в другой — все те же " ступени, все то же пиво, все тот же «Кэмел».
Он чувствовал себя ужасно повзрослевшим и однажды дажеулыбнулся мысли о том, что, если бы Энни сейчас его увидела, она бы его неузнала. Но сестренка не могла его увидеть, а его родителей больше не волновало,что с ним происходит и что он делает. И потом, ему уже исполнилось шестнадцать.Томми вырос.
— Меня мало волнует, что тебе уже шестнадцать, МэрибетРобертсон, — сказал одним мартовским вечером отец своей шестнадцатилетнейдочери.
Дело было в Онаве, штат Айова, в двухстах пятидесяти миляхот того места, где Томми с банкой пива сидел на заднем крыльце своего дома,рассеянно наблюдая за тем, как ветер пригибает к земле когда-то посаженные егоматерью цветы, теперь заросшие сорняками.
— Я не разрешу тебе надеть это легкомысленное платье. Ипотом, что это за боевая раскраска? Немедленно смой косметику и переоденься.
— Но, папа, это весенний бал, — запротестовалаМэрибет. — И все девочки красятся и надевают короткие выпускные платья.
Подружка ее брата два года назад, то есть как раз в еевозрасте, выглядела гораздо более вульгарно, чем она, и даже отец не мог с этимпоспорить. Но она была девушкой Райана, а Райану было позволено все. В отличиеот Мэрибет он был мальчиком.
— Если ты вообще хочешь сегодня выйти из дома, тыдолжна надеть скромное платье.
В противном случае ты останешься здесь и будешь вместе сосвоей матерью слушать радио, — пригрозил строгий отец.
С одной стороны, Мэрибет не особенно тянуло на вечер, но, сдругой, среднюю школу оканчивают только раз в жизни. Лучше уж остаться дома,чем идти на выпускной бал в платье, которое сделает ее похожей на монашку; но исидеть с родителями у радиоприемника ей совсем не хотелось.
Мэрибет одолжила платье у старшей сестры своей подруги, ионо было ей немного велико, но все равно казалось прекрасным.
Сшитое из переливчатой голубой тафты, с заниженной талией икоротким жакетом-болеро сверху, оно прекрасно подчеркивало ее формы, которымиона отнюдь не была обделена, и именно против этого, вне всяких сомнений, папа ивозражал.
Вдобавок Мэрибет надела туфли на шпильках, которые, будучина размер меньше, сильно жали ей, но она готова была это стерпеть, лишь бывыглядеть красивой и взрослой.
— Папа, я не буду снимать жакет, — попыталасьнайти она компромисс. — Я тебе обещаю;
