— Я еду назад в Лондон, — говорит Жорж. — Потом — дальше, в Нью-Йорк. Я подумал, может, вы захотите присоединиться.
— Прошу прощения? — Я странно дергаю головой, присматриваясь получше. — Но я… я не могу… — Тут у меня начинается припадок кашля, и я тяну руку к стакану. — Жорж… — Теперь опять мягко.
В этой комнате ему не место. В своем костюме он выглядит как администратор, каковым и является. Он — учитель, пришедший к ученику, родитель, пришедший к ребенку, врач, пришедший к больному. Он хмурится.
— Жорж, я не могу… — вновь начинаю я.
— О боже, Алиса. Пожалуйста, давайте без драматизма. Мы оба знаем, что… ну, с этим все кончено. Я знаю, теперь вы встречаетесь с Беном, и это замечательно. Мои поздравления! Вы — прекрасная пара. Я просто предлагаю подбросить вас в Лондон, предлагаю как ваш босс, которым по-прежнему остаюсь. Вы больны и, судя по всему, больше не сможете участвовать в процессе. Компания организовала мне машину на вторую половину дня. Водитель довезет меня до аэропорта, а потом может закинуть вас домой.
— Я лучше останусь, — смущенно выпаливаю я. — Я… у меня возникла идея. Я хочу над нею здесь поработать.
— Идея?
— Да. Товар для девушек-тинейджеров. Я думаю… думаю, из этого может что-то выйти.
Тут уж я точно хватаюсь за пустое место. Да, у меня мелькнула смутная идея — ночью, когда я беспокоилась о своем таинственном корреспонденте, нет, чуть позже, но до того, как затосковала по коту. Но в самом деле, почему я хочу остаться? Мне что, нравится эта комната? Я наслаждаюсь заботливостью Бена? Боюсь одиночества? Может, я просто ощущаю себя особенной — раз меня выслали сюда, в Дартмур. А может, кайфую от свежего воздуха. Сама не знаю. Но я не хочу ехать домой и определенно не хочу оказаться в очередной служебной машине с Жоржем, особенно когда я в таком виде/состоянии. Может, меня остается только пожалеть, но такие вот, блин, дела. Может, мне и впрямь досадно, что я сожгла его номер. А может, и нет. В данный момент я точно не в том положении, чтобы судить.
— И она, эта идея, будет впечатляющей? — говорит Жорж.
— Возможно.
Он подходит к тумбочке у кровати и берет одну из Беновых бутылочек с цветочными снадобьями. Разглядывая ее, морщится, потом ставит на место. Философская книга Бена — тоже тут, и я замечаю, что Бен отметил место закладкой, а не подогнул угол страницы. Я вдруг понимаю, что он устроил тут себе маленькое пространство из своей книги и своих цветочных снадобий, а это означает, что он определенно вернется. Он вернется со своим серьезным лицом и темными бровями, и будет за мной ухаживать.
— Примите каких-нибудь антибиотиков, ради бога, — говорит Жорж. — Я организую вам врача. Если через пару дней не поправитесь, вам придется оставить этот проект. О'кей?
Он рассматривает эту комнату точно так, как я мысленно рассматривала комнату Бена. Я что, ненавижу его за это? Ненавижу ли я его за то, что он фривольный, а не серьезный, властный, а не асоциальный, практичный, а не загадочный? Что же в нем все-таки есть? Жорж — из тех, кто уходит и больше не возвращается. Это читается в его глазах. Однако в его глазах можно прочесть кое-что еще: существует и исключение. В этом мире есть женщина, к которой Жорж всегда вернется, ради которой сделает что угодно. Наверное, быть этой женщиной, вдруг доходит до меня — все равно что быть первым Римановым нолем, обнаруженным не на линии. Будь вы этой женщиной, Жорж искал бы вас год за годом. Вы стали бы решением немыслимо сложной задачи, причем с вероятностью меньшей, чем шанс одновременно выиграть в лотерею и получить подряд несколько ударов молнии. Возможно, это-то в нем и влечет. Представьте, что значит стать для кого-то столь ценной. Наверняка это было бы невероятнейшее ощущение. Я нарочно смотрю на Жоржа пустыми глазами, надеясь, что он заполнит эту пустоту чем-нибудь интересным или теплым.
— О'кей? — повторяет он.
— Ладно, — отвечаю я.
— Хорошо.
— Жорж?
Он уже на пути к двери.
— Да, Алиса?
— Боюсь, я потеряла номер, который вы мне дали, и…
— Возможно, оно и к лучшему, — говорит он. — Постараемся ограничиться работницей и боссом, ага?
Рабыней и боссом, думаю я, когда он выходит. Опять Эрдёш. Конечно, я упустила шанс сделать так, чтобы я была боссом, а он — рабом. А может, такого шанса вовсе и не было. Со слезами на глазах я оседаю в кровати, душу будто режут лезвия бритвы. Слезы = унижение. Лезвия бритвы = предательство (где предатель — я, и я даже не знаю, почему). Когда во время ланча приходит Бен, я притворяюсь, что сплю.
В моей новой школе — четыре дома. У каждого есть название и свой условный цвет. Названия географические, почему — непонятно. Ни в одном из этих мест я никогда не бывала; думаю, их и поблизости-то нет. «Глостер» — желтый, «Виндзор» — красный, «Йорк» — зеленый, а «Букингем» — синий. Я учусь в «Виндзоре». Алекс — не то чтобы я так уж сильно этим интересовалась, — в «Йорке». Названия классов — особый код. Мой зовется 1ВП; это значит, что я учусь первый год в «Виндзоре», а мою классную руководительницу зовут миссис Пирсон (отсюда «П»). Я очарована этим методом нумерации и много о нем думаю. Если миссис Пирсон умрет (а она ездит на такой ржавой развалюхе, что, пожалуй, это вполне вероятно) — что, придется искать другую классную с фамилией на «П»? Или класс переименуют?
Моя школьная форма — трапециевидная темно-синяя юбка чуть ниже коленок, белая блузка, джемпер цвета «электрик» и полосатый галстук — «электрик» и желтый. В третьем классе нам разрешат носить темно-синий джемпер. Жду не дождусь! Почти все девчонки в моем классе, как и я, неуклюжие и чуть потерянные. А вот некоторые, кажется, умудренные — дальше некуда. Юбки у них не трапециевидные, до коленей, а короткие, плиссированные. А еще они пользуются ароматическими ластиками (похоже, все они их коллекционируют), блеском для губ с запахом фруктов (то же самое), пеналами в форме зверушек или плиток шоколада, и джемперы у них мешковатые, а не такие, какие носим мы, — специально для 11–12-леток, слишком в обтяжку, слегка царапучие. Откуда эти девчонки набрались таких премудростей? Может, все они еще до школы были друг с дружкой знакомы? Хотя это вряд ли, потому что я точно знаю: Эмма, с которой мы вместе учились в начальной, никого из своей нынешней компании раньше в глаза не видела. Наверное, они отродясь — элита, эксперты моды, которые знают, как достичь популярности и где купить нужные штучки.
За первую неделю я совершаю все, о чем меня предупреждали бабушка с дедушкой. Я теряю авторучку и — о чудо! — нахожу ее снова. У меня еле получается найти классные комнаты, номерами которых я аккуратно заполнила расписание. А еще я учусь вещам, о которых старики не говорили. Ни у кого нельзя спрашивать, как куда пройти, — оказывается, иначе тебя наверняка пошлют в какое-нибудь абсолютно идиотское место. Честное слово. Эта школа — словно живое воплощение всех парадоксов о лжецах, какие я только слышала. В Гроувзвудской школе есть два ученика: один всегда говорит правду, другой всегда врет. Оба стоят перед тобой, и ты можешь задать лишь один вопрос только одному из них. Тебе нужно найти свой класс математики. Что делать? Ответ, разумеется, следующий: надо спросить у любого, куда бы тебя отправил второй, и пойти в противоположную сторону. Однако в реальности не существует такой диковины, как ученик Гроувзвудской школы, который всегда говорит правду, поэтому лучше искать класс самой. Я заметила: план школы нигде не висит. От тебя ждут, что методом проб и ошибок ты усвоишь: комната 401, класс английского на верхнем этаже, — вовсе не рядом с комнатой 400 (которая вообще-то — просто жилой вагончик на кафедре краеведения, а та находится в чистом поле).
