Вот примеры рубрик из раздела «Разум» в моем «репертуаре»: «Умственное напряжение, беспокойство от», «Развлечения, отвращение к», «Зло, страх, что тебе причинят» и «Шум, склонность производить». От этих инверсий и характерного стиля девятнадцатого столетия (каким написаны все «репертуары») процесс выбора снадобья становится похож на взлом кода. Для того чтобы выбрать верную рубрику, прежде всего нужно обладать поэтическим воображением. «Принц, иллюзия, будто являешься» не означает, что пациент считает себя именно принцем. Необходимо проанализировать идею и понять, какой человек стал бы так про себя думать. Может, это очень амбициозная личность? Или, скажем, мегаломаньяк? Или бедняга, от которого родные ждут великих достижений? «Стекло, считает, что сделана из» не означает, что эта женщина думает, будто в самом деле состоит из стекла, а скорее подразумевает, что она ощущает себя хрупкой и ломкой, будто вот-вот рассыплется. Может, это несчастная, которой постоянно кажется, будто с ней вот-вот случится что-то плохое, или, скажем, она «слезает» с наркотиков и чувствует, что может «сломаться». Ментальные симптомы настолько важны в гомеопатии, что даже если вы лечите человека, ушибившего колено, нужно постараться оценить его психическое состояние, а уж потом что-нибудь прописывать. После дедушкиной смерти у меня начались ужасные мигрени. Около месяца я буквально жила на «игнации», классическом снадобье от чувства утраты и разочарования. Скорбеть о дедушке я меньше не стала, но мигрени и впрямь прошли.
Бен добавляет в стакан с водой по две капли из каждой склянки.
— Ну, так что же меня ждет? — спрашиваю я.
— «Рескью Ремеди», «Шиповник собачий» и «Яблоня дикая», — отвечает он.
Точно: у меня же в сумке есть «Рескью Ремеди»; я про него напрочь забыла.
— Потому что?..
— Потому что, э-э, ну… «Рескью Ремеди» я во все кладу. «Шиповник собачий» — это от покорности и апатии. «Яблоня дикая» — это для детоксикации, очень помогает при простудах и гриппе. А еще она полезна людям, которым постоянно хочется прибраться.
— Откуда ты все это знаешь? — удивляюсь я. — В смысле…
— Ну, я думаю, все мы тут слегка покорные и апатичные, — объясняет Бен. — Наверное, эту штуку стоило бы подмешать в цистерну.
— А про желание прибраться? — настаиваю я. — Откуда ты…
— Вчера, перед тем, как отрубиться в пабе, ты аккуратно поставила пиалу на тарелку и отодвинула их в сторону.
— Это потому, что я хотела положить голову на стол.
— Ох. Значит, ты не…
— О нет. То есть да. В смысле, когда я болею, у меня бывают приступы чистки и уборки. Я просто не поняла сначала, как ты мог об этом узнать. Я… Мы же друг о друге не так уж много знаем, правда?
Бен чуть печально улыбается:
— Да. — Судя по его лицу, он собирается сказать что-то интересное, а потом встает с кровати. — Пойду напущу тебе ванну.
— Ты вовсе не обязан… — начинаю я.
Но он уже скрылся.
Почему он так обо мне заботится? Я этого заслуживаю? Вероятно, нет. Наверное, скоро это закончится. Точно. Он еще несколько часов этим прозанимается (если мне повезет), а потом ему надоест. Обязательно постараюсь не слишком привыкнуть к его заботам. А кто, собственно, для меня Бен? Я думаю о том, что еще вчера списала его со счетов как парня с потрепанными научно-фантастическими романами рядом с матрасом на полу. Как «сестра Бен» вписывается в эту схему? Неужели я классифицировала его точно так же, как Киеран пытался классифицировать меня — всего лишь как коллекцию культурных объектов? Может, мне теперь стоит задать ему кучу вопросов про политику? Я зеваю. Я слишком устала. Когда моя ванна готова, я сползаю в нее, как будто она — новая форма сна, а потом читаю роман о сновидениях, пока Бен сидит у моей кровати, читая что-то про философию. То и дело он прерывается и спрашивает — как ты там? — и я заверяю его, что я о'кей. Однако он не уходит до самого ужина, а потом возвращается с новым подносом.
Глава двадцать вторая
В ночь с воскресенья на понедельник я никак не засну. Может, слишком долго продрыхла днем. Как бы то ни было, мозг отключаться не желает, и меня одолевают разные мысли. Например: от моего неизвестного корреспондента до сих пор нет ответа. Болезнь как-то ослабила мою уверенность, что все эти игры мне по плечу. Пытаясь поудобней устроиться в кровати, я представляю себе, что бегу, и немедленно захожусь кашлем. Бегать в таком состоянии я бы не смогла. Пока я тащилась до ванной, мне чуть не стало дурно. Когда я знаю, что не смогу убежать, я чувствую себя уязвимой. По мне, гораздо лучше умереть на бегу, чем, скажем, во сне или стоя в полной беспомощности. Мне бы хотелось быть личностью, которая сопротивляется до конца. В этом состоянии сопротивление невозможно.
Я тоскую по своим старикам. Тоскую по коту. В параллельной вселенной я — дома, я сплю, и мне снятся тревожные сны о завтрашней презентации эскизов моего набора для выживания. Какая вселенная реальнее? Та или эта? Где я сделала выбор, после которого, крутясь, влетела в эту версию своей жизни — вместо той, что была раньше? Пришлют ли мне завтра тайное послание? Придет ли Бен? Смогу ли я вернуться к семинарам по идеации или по-прежнему буду слишком хвора? Не то в три, не то в четыре я наконец вырубаюсь, но у меня такой жар и так расходились нервы, что нормально спать вообще не получается.
Около половины восьмого Бен является с очередным подносом, а потом уматывает на первый утренний семинар. Сонными словами я прошу его сказать «им», что я заболела. Не знаю, кому он это передаст и как они отреагируют. К завтрашнему дню я вполне поправлюсь и вернусь; я в этом уверена. Но сегодня я прочно увязла в кровати со своим кашлем, нездоровыми мыслями, парочкой книжек и коробкой бумажных салфеток. На ближайшее время мой мир — эта койка.
В одиннадцать раздается стук в дверь. Бен! — думаю я, но — черт! — это Жорж, стоит у порога в дорогом на вид сером костюме и черной рубашке «поло». Я вдруг ощущаю, какая неряшливая и маленькая у меня комната — словно вагон поезда, куда он войдет, даже не обратив внимания. Я кажусь себе наркоманкой или бродяжкой, которую он даже не заметит.
— Привет, — говорит Жорж.
Чувствую, что краснею. Глупо, глупо.
— Извините, — говорю. — Я немного…
— Мне сказали, вы нездоровы.
Я забуриваюсь обратно в постель; укрыться бы так, чтоб только нос торчал.
— Да. Слушайте, я…
— Жаль это слышать, — твердо перебивает он.
Что я собиралась сказать? Наверное, мягко намекнуть, что, мол, «потеряла» номер его мобильника. Может, это хорошо, что он меня заткнул. Всем известно: люди никогда не теряют номер, который хотят сохранить. Если кто-то вам скажет, что потерял ваш номер, — значит, ему было наплевать и он его куда-то засунул, или, если тут замешан секс, это значит, что у него вроде как было предложение получше, но что-то не срослось. Обычно ваш номер спрашивают снова, если вы — запасной вариант, и если кто-то не желает чуть-чуть напрячься и сохранить ваш телефон, тогда он вас вообще-то не достоин. Жорж, разумеется, все это поймет. Чего он не поймет и чего я никогда не смогу ему объяснить — что я сожгла его номер из-за легкого умственного расстройства, комбинации страха и желания все поджигать. Я хочу (хотела) Жоржа, но знаю, что не хочу/не могу его хотеть. Что за хуйня творится с мозгом? Господи Иисусе, хреново мне.
