все беды, что на них обрушились.
Дардиолай стиснул зубы.
— Тебе и правда нет дела до того, что станет с Дакией?
— А что с ней станет? — насмешливо спросил Залдас.
— Ну… — опешил Дардиолай, — вообще-то её поработят римляне. Нашу землю.
— Мне есть дело только до того, чтобы в час, когда всё вокруг рушится, сберечь силы, способные противостоять Змее. И твой долг в том, чтобы стать моими руками. А вовсе не в службе честолюбивому глупцу, уже потерявшему голову. Иди спать. Завтра ты едешь на поиски внуков Зейпирона.
— Ты уже послал пятерых. Мало?
— Они тебе в подмётки не годятся. Едешь ты. Это не обсуждается.
Дардиолай поднялся. Ему хотелось что-то сказать. Что-то значительное. Гордо вскинуть голову и храбро бросить: «Нет».
Он промолчал. Повернулся, шагнул к выходу. Остановился.
— Чего застыл? — прозвучал за спиной недовольный голос.
«Хорошая у Сусага дочка. Искусная».
Он ничего не сказал про Тармисару.
Хотя нет. Сказал.
«Всё зло от баб».
Дардиолай повернулся.
— Скажи, отец, — его голос дрогнул, — Дайна — моя дочь?
И в ответ непреклонное:
— Нет.
Дардиолай опустил голову. Вышел.
Залдас остался неподвижен. Долго так сидел.
Зашипели факелы, будто в них попало масло, затрепетало пламя от возникшего дуновения ветра. В дальнем углу мегарона за спиной Залдаса задвигались тени, там начал клубиться невесть откуда-то взявшийся туман. Он становился всё плотнее, тёк, закручивался в спираль и будто бы светился, мерцал.
— Радуйся, Аглай, — сказал Залдас, не поворачиваясь, — где шляпу потерял?
Из тумана выступила тонкая фигура. Молодой человек, в чёрном плаще, покрывавшем голову.
— Спешил очень. Ветром сдуло. Радуйся, братец.
— Не называй меня так.
— Извини, братец. Ты, стало быть, ныне не в полном, так сказать, составе? Извини, с глазами что-то.
— Приложи керикеон. Люди говорят, помогает.
— Непременно последую столь мудрому совету.
— Зачем пожаловал? — поморщился Залдас.
— Новости тебе рассказать, — молодой человек обошёл стол и бесцеремонно уселся на стул, который недавно занимал Дардиолай, — а то сидишь в своей норе и ничего не знаешь.
— Хорошие новости или плохие?
— Ну, как сказать. Наверное, хорошие.
— Говори, коли так.
— Отец решил, что хватит это всё терпеть и пора кончать с ал-Каумом. Не благодари, я знал, как ты будешь рад это услышать.
— Вот так внезапно решил? — хмыкнул Залдас.
— Ну почему? Тут Раббэль удачно протянул ноги, ну батюшка и объявил, что момент настал. Опять же здесь, у вас, всё закончилось.
— Не надорвётесь?
— После того, как ваших отпинали? — молодой человек широко улыбнулся, — думаю, нет.
— Ну, тогда боги в помощь.
Аглай хмыкнул.
— Ты и верно не в себе сегодня, братец. Прости, Залдас.
— А ты как-то чрезмерно возбуждён, Аглай. Не похож на себя. Никогда я не поверю, что ты спешил ко мне похвастаться.
Аглай помрачнел.
— В общем-то, ты прав. Траян ещё не покинул Дакию, а уже объявил новую провинцию, Арабию Петрейскую. Набатее конец. Но там какого-то Малику-самозванца провозгласили царём и без крови не обойдётся.
— Кого это остановит?
— Ты прав, точно не отца. Не получилось у Александра, получится у Траяна. С Душарой мы разберёмся. Вот только…
— Только ал-Каум не водит рати, — подхватил Залдас, — хоть и повелевает воинами.
— Да… — выдавил из себя Аглай. Было видно, что это слово далось ему с большим трудом.
— И змея жалит исподтишка…
Некоторое время они молчали. Залдас потянулся к кувшину и вновь наполнил чаши. Одну предложил гостю.
— Шай ал-Каум, пастырь народа, — проговорил Аглай, задумчиво катая вино по стенкам чаши, — добрый бог, который не пьёт вина…
— …и потому требует жертву кровью, — закончил Залдас, и внимательно посмотрел на гостя, — твой отец, Аглай, Наилучший и Величайший, получит ещё сотню-другую статуй, но нарушит равновесие, которое соблюдается уже несколько веков после смерти Александра.
— Что ты посоветуешь, Дважды Рождённый? — медленно проговорил Аглай, «Сияющий», юноша с жезлом, который обвивали две змеи, смотревших друг на друга.
XXX. Струна
Зимняя ночь спускалась на гору, ярко светились в темноте редкие костры. Дардиолай медленно брёл по склону. Под ногами скрипел снег, мороз заметно усиливался.
«Он сильнее всех. Вообще всех. Эта кровь пестовалась девять колен».
«Завтра ты едешь на поиски внуков Зейпирона. Это не обсуждается».
Вот бывают люди, стремительные мыслью, острые на язык. Некоторые и его таким считали. Он знал, что на самом деле это не так.
Какая уж тут стремительная мысль. Вот плёлся сейчас, сжимая зубы каждый раз, как спотыкался и опирался на больную ногу дабы удержать равновесие, а сам продолжал разговор с Залдасом.
Он знал — отец сейчас не слышит, хотя мог бы. На священной горе от него очень сложно закрыться, он царил в мыслях братьев, как полновластный господин у себя дома. Збелу каким-то образом, непостижимым для него самого, было дано несколько больше, чем остальным. Он мог бы скрыть от отца свои мысли, если бы очень захотел. Но сейчас дело в другом. Залдас закрылся сам. И наглухо. Это тоже необычно. На горе Дардиолай всегда ощущал присутствие жреца, а тут как отрезало. будто нет его вовсе.
Что-то происходило странное, но Збел о том не задумывался. Ему хватало собственных забот. Он продолжал мысленный разговор. В воображении получалось хорошо, слова находились быстро и были убедительными и разумными. Он легко отбивал доводы жреца.
Он знал, что если бы сейчас вернулся, то вся эта стройная, продуманная речь разбилась бы вдребезги об один только суровый взгляд.
«Это не обсуждается».
Он остановился посреди тропинки. Просто стоял и смотрел на жилища изгнанников, которые медленно погружались в сон. На гору спустилась ночная тишь и вдруг её разорвала песня. Незнакомый молодой голос. Пел он так грустно, будто прожил долгую жизнь, и ни единого счастливого дня не знал.
Грозовые облака над лугом ходят.
Травы спелые поникли головами.
После бури травы выпрямятся снова -
Только я не встану…
И друзья мои лежат со мною рядом -
Полегли в неравной битве с вражьей силой.
Не пройти уже венчального обряда
Мне с моею милой.
Не кружи ты надо мною, черный ворон.
Ты один, и я пока тебя сильнее.
Коли стаей налетишь, как лютый ворог -
Спорить не сумею…
Дардиолай слушал песню, слова её сами собой шли из его души. Незнакомый человек сложил, а как будто о нём. Песня затихла, но голос ещё долго звучал в его мыслях, отражался от заснеженных скал, как эхо.
У начала тропы поджидал Реметалк.
— Ну что? — спросил он, — лютует?
— Есть немного, — проговорил Дардиолай и потёр горло.
— Как Тзира? — удивился Реметалк.
— Ага.
