но следы на пальцах остались.
– Гад! Ну ты и га-ад! – Владимир Федорович прикрикнул на Набата и предупредил: – Осторожно! Он еще не остыл – очень долго остывает от гона.
У костра находился и хозяин Набата – Иван, колхозный шофер, тихий застенчивый парень с умным простым лицом и живым взглядом – непременный участник всех облав, охот и гонов. Иван наблюдал за Набатом. Набат поймал его взгляд, хозяин погрозил псу пальцем, и Набат сник: похоже, знал, что в этом мире, несмотря на подчеркнутое дружелюбие и ласки всех, кто сейчас находился на поляне и многих других, кого сегодня здесь нет, но завтра непременно явятся, ни одного настоящего заступника, кроме Ивана, у него нет. Раз хозяин говорит: «Нельзя!» – значит, нельзя.
И дома, на подворье, единственным человеком, которого любил Набат, был сам хозяин – немногословный, спокойный охотник с синеватыми, цвета мартовского вечера внимательными глазами и твердой рукой: пожалуй, только два человека из всей охотничьей команды стреляли без промаха – Владимир Федорович и Иван.
С Владимиром Федоровичем все понятно – он после института в чине младшего лейтенанта на сборах попал к специалисту по натаске, редкому среди стрелков подполковнику со знаменитой философской фамилией Бердяев, а Иван тренировался у себя дома, в кустах, стреляя по воронам и консервным банкам из самодельного поджигного пистолета. Пистолет он заряжал серой, соскобленной со спичечных головок, и рубленными гвоздями. Везение судьбы – Бог миловал: Иван и глаза себе не выжег, и руки ему не оторвало, и стрелять научился.
А история, как Владимир Федорович научился стрелять, украшает всякий охотничий треп. Итак, попал он в лапы того подполковника – тертого и опытного, о философии Бердяева ничего не слышавшего, но фамилию свою носившего с достоинством. Стрельбы проходили под зеленой веселой горой с облысевшей от возраста макушкой. Пока институтские выпускники двигались к линии огня, где на табуретке, взятой из столовой, были разложены «маслята» – патроны к макаровскому пистолету, из-под ног выпрыгивали кузнечики, лягушата, под самой горой было сыро, из каменной тверди сочилась тонкая, со спичку размером струйка, вымахивали жуки, достойные альбома юнната, и Владимир Федорович, не познавший еще суровостей солдатских будней, раскрыв рот, восхищался тем, что видел, делал маленькие, милые сердцу открытия. Это продолжалось до тех пор, пока не прозвучала хлесткая, как хлопок бича, команда:
– Лейтенант Петряков, на огневой рубеж!
Владимир Федорович не сразу понял, что подполковник обращается к нему, и вольной походкой человека, любящего посещать танцплощадки, подошел к табуретке, взял в руки пистолет с коричневыми пластмассовыми щечками, горячими и влажными от руки человека, стрелявшего перед ним. Бердяев поморщился, как от зубной боли. Пистолет был один, стреляли по очереди.
По команде подполковника Владимир Федорович зарядил «макаров», по команде выстрелил. Мимо!
Подполковник рявкнул так, что все кузнечики в траве попереворачивались вверх лапами:
– Лейтенант Петряков. Не мазать! Пять шагов вперед – марш! Оружие на изготовку! Пли!
Владимир Федорович, естественно, подчинился команде, сделал пять шагов вперед и выстрелил. Опять мимо. От очередного рявканья Бердяева в траве окочурились лягушата:
– Лейтенант Петряков, еще пять шагов вперед – марш!
Аккуратно подведя коротенький черный ствол «макарова» под яблочко мишени, Владимир Федорович легко нажал на спусковой крючок и чуть не застонал от досады – увидел, как пуля сделала маленькое темное отверстие в правом верхнем углу щита, в молоке, за пределами круга. Видать, в последний миг палец, сокращаясь, закончил движение рывком и ствол пистолета увело вверх.
– Лейтенант Петряков! Следующие пять шагов – вперед! Оружие на изготовку! Пли!
И вновь мимо. В кучке младших лейтенантов, наряженных в солдатскую форму – запасникам, призванным на два месяца из гражданки в армию, другой формы не давали, – раздалось несколько издевательских смешков.
– Отставить смех, товарищи лейтенанты! – прорычал подполковник. – Лейтенант Петряков, пять шагов вперед – марш! Оружие на изготовку! Пли!
Он подвел Владимира Федоровича вплотную к мишени, щит был рядом, в центре щита недобро чернело антрацитовое яблочко. В этот раз Владимир Федорович попал, прошил пулей самый низ яблочка. Последовала следующая команда:
– Лейтенант Петряков, пять шагов назад – марш! Оружие на изготовку! Пли!
В том первом стрелковом уроке Владимир Федорович почерпнул для себя главное – делать так, чтобы любое оружие, которое он берет в руки, обязательно становилось продолжением его самого, оживало – тогда мишень обязательно будет просечена пулей. Глаза у Владимира Федоровича были зоркие, он научился стрелять. И вынес самые добрые воспоминания о хамоватом громкоголосом подполковнике, единственном из всех командиров называвшем младших лейтенантов лейтенантами – впрочем, Бердяев недаром повышал их в звании – все они вышли со сборов лейтенантами.
Почти на каждой охоте звучит этот рассказ Владимира Федоровича и всегда проходит на «пять». Владимир Федорович увлекается, на пальцах показывает, как вылетают из-под ноги кузнечики и жуки, как переворачиваются вверх пузом нежнокожие лягушата, как противно хихикают «товарищи лейтенанты» – он изображает смех, имитирует бас подполковника и пистолетные хлопки, издает скрип – так противно, по-коростелиному скрипит фанера, когда над ней проносится пуля – в общем, Владимир Федорович – настоящий артист и не было случая, чтобы охотники – сами неплохие врали, слушали его без удовольствия.
Не отклонились от традиции и на этот раз. Пока Владимир Федорович рассказывал, я смотрел на Набата – он пробовал протиснуть в узкий ветровик свое худое костлявое тело, тянулся к Ивану из последних сил, скулил, обливая хозяина желтой светящейся тоской своих глаз, но Иван не двигался, стоял у сосны, на обломленные сучки которой были повешены наши ружья, и глядел на Набата.
Что-то незримое было протянуто между ними – нить ли, волна ли какая воздушная, еще что-либо, не знаю, но ни хозяина, ни собаку не занимали ни общий шум, ни дымная жирная шурпа, ни мясо, которое охотники брали по паре кусков, один кусок для себя, другой кусок для собаки, давали той, которая больше нравилась, – они думали друг о друге, люди и псы, они были преданы друг другу.
Конечно, Иван – главный кормилец, главный защитник и главный покровитель Набата. В Ивановом доме Набата не признают – проку, мол, от него, кроме охоты, никакого: гончую собаку не посадишь на цепь, а если посадишь, то она не издаст ни звука, когда на подворье появится вор, к любому человеку подходит с лаской и готова умчаться с любым, если от того хотя бы чуть пахнет порохом, дробью и ружейной смазкой, в морозы на улице скисает, ее обязательно надо брать в дом, а с появлением собаки дом весь – стены, лавки, пол, окна – густо начинает приванивать псиной. В общем, барская, пустая это собака – гончая, ноль, полный ноль в деревенском хозяйстве. Так считала жена Ивана, так считали его тесть с тещей.
И только маленький,
