несколько раз пожалел, что согласился на эту встречу. Не хватало ещё начать объяснять, зачем я написал эту пьесу и почему её до сих пор не поставили ни в одном театре. Думал, что на вопрос Чистякова ответит встретивший нас режиссер, но в третьем ряду поднялась женщина.
— Мы в нашем театре, в силу его специфики и отдаленности от театральных столиц, с самого начала нашего существования считали своим долгом и обязанностью ставить на нашей небольшой, но очень уютной, как видите, сцене предпочтительно произведения только наших сибирских драматургов: Романа Солнцева, Степана Лобозерова, Александра Вампилова, Юрия Мирошниченко, Зота Тоболкина. Наверное, поэтому наш театр так любят наши сибирские зрители. И нам давно и не раз задавали вопрос — когда мы поставим какую-нибудь вашу пьесу. Вы тоже сибиряк, более того, бывший братчанин, ваши пьесы с успехом шли во многих театрах. А вот мы до сих пор не сподобились. Пока не прочитали вашу «Главную роль», которой все дружно заинтересовались, я бы даже сказала, увлеклись. Несмотря на её довольно-таки злободневную и острую политическую составляющую, неожиданную интригу и весьма неоднозначных героев, легко прочитывается ещё одна главная тема вашей замечательной пьесы. Думаю, не ошибусь, если обозначу её всего одним словом — ТЕАТР. Именно ему, как мы все тут решили, полностью соответствует название, которое вы дали вашей пьесе, — «Главная роль». Поэтому мы все дружно согласились поставить её на нашей сцене. Мы поняли, что вы, как и все мы, очень любите театр.
Выступавшая слегка поклонилась на прозвучавшие аплодисменты, но не села, осталась стоять, явно ожидая моего благодарного ответа на прозвучавшие в мой адрес дифирамбы и проявленную театральным коллективом инициативу поставить до сих пор ещё не задействованную ни на одной сцене пьесу.
Подыскивая подходящую фразу ответной благодарности за проявленную театром инициативу, я в раздумье подошел к самому краю сцены и неожиданно для самого себя сказал совсем не то, что от меня ожидали.
— Вы вот только что сказали, что я люблю театр. Рискну признаться — я его ненавижу.
Вместо ропота недоумения повисла растерянная тишина. Я молчал. Пауза затягивалась. Собравшиеся стали переглядываться. Кое-кто в недоумении пожимал плечами. Режиссер о чем-то спрашивал Чистякова.
— Я надеюсь, вы пошутили? — выдавила наконец из себя произносившая вступительное слово актриса и попыталась улыбнуться.
— Как можно ненавидеть театр?! — запальчиво выкрикнула какая-то молоденькая актриска, почти девчонка. — Всё равно, что ненавидеть жизнь. Весь мир ненавидеть. Театр — это мир!
— Это, наверное, потому, что ваши пьесы перестали ставить, — вполне отчетливо высказал свое предположение сидящий во втором ряду тоже очень молодой актер. — Я бы тоже рассердился.
— А при чем тут театр? — вполне резонно возразил ему кто-то из полутемного зала. — С больной головы на здоровую.
— Кажется, разговор у нас все-таки получится, — сказал я и, прихватив со сцены стул, спустился в зал и сел на него в проходе между рядами.
— Садитесь поближе, поговорим. Тема достаточно серьезная, чтобы не спускать её на тормозах. Хотелось бы, чтобы вы меня поняли. А со своей стороны постараюсь быть предельно откровенным. Для начала только скажу: драматургию, как жанр, а значит и театр, я, конечно, люблю. Но то, во что он сейчас превращается, а где-то уже и превратился, ненавижу. И вовсе не потому, как вы сказали, что меня перестали ставить. За это я, скорее, благодарен, чем обижен. Я такой, как есть, стал ему не нужен, а он, такой, каким он становится, не нужен мне. Разошлись в разные стороны — и все дела. Бывает. Случается. Любовь закончилась. Но вот когда всё, перед чем ты преклонялся, что любил как нечто великое, мудрое, вечное, если хотите, на твоих глазах превращается, как сейчас говорят, в сферу услуг, в дешевую, зачастую совершенно бессмысленную развлекаловку…
— Не Мельпомена, а Мельподмена, — выкрикнул кто-то из темноты последнего ряда.
— Согласен. Хотя сразу оговорюсь, что речь только о тех театрах, где забывают о великом предназначении своего искусства.
— Быть зеркалом, — раздался тот же насмешливый голос с заднего ряда.
— Только не тем зеркалом, которое безразлично и без разбора отражает происходящее вокруг, а тем, которое заставляет тебя вглядываться в самого себя, пытающегося понять, зачем ты и куда идешь, что вообще вокруг происходит — и с тобой, и со всеми нами. Только тогда возникнет тот самый катарсис, который делает человека человеком, а не посторонним зевакой, с любопытством пялящимся на происходящее. Те, кто превращает театр в сферу услуг, причем неважно какого качества и смысла, напрочь забывает о самом высочайшем смысле искусства — открывать, понимать и постигать, служить добру, а не бессмыслице и хаосу. Идешь на спектакль в таком вот театре, который приписал себя в сферу услуг, а не искусства, и не уверен ни в чем, какое бы великое имя и название не стояло на афише. Гамлет и Онегин могут там оказаться геями, сестры Прозоровы — лесбиянками, а принцесса Турандот…
— Любовницей собственного отца, — раздалось с того же самого места в конце зала.
— Согласен, — усмехнулся я. — Садитесь поближе, попробуем разобраться — вы за или против?
— Спасибо, мне и здесь неплохо. Всех видно, а меня нет. Удобная позиция. С вами я пока полностью согласен.
— Тогда ещё примеры. Летописец Пимен — зэк, сидящий в камере отнюдь не богоугодного заведения, Чичиков — выпускник гарвардской школы экономики, а царь Додон или Борис Годунов — президент России. Наглядные плоды, выросшие на загаженной почве сегодняшнего отечественного театра. И самое страшное, что многие, так или иначе причастные к изготовлению и выращиванию подобных плодов, зачастую совершенно уверены, что так и надо, что иначе быть не может, что чем большее количество людей, зрителей будет жрать эти плоды, тем большее их количество окажутся причастными к проповедуемым со сцены извращениям, разрушительным инстинктам, забвению прошлого, поруганию и отрицанию веры, внушению ненависти и презрения к ближним. Защитный прием подобных творцов — «художник на все имеет право». Прием в чистом виде от лукавого. Или — «в лаборатории можно все». Или — «потомки разберутся». Тоже оттуда. Потомки, может быть, действительно разберутся, но сколько посеянного зла, погубленных душ, смятения, неотличимости добра от зла — подсчитать даже навскидку невозможно. Добавлю только, что человечество
