class="v">изгиб губ,
запахи
высохших вод,
туман
и предчувствие снега…
Я бросаю на ветер слова.
Красивый человек этот Филиппи. Живет сам по себе, не умеет ни с кем говорить, во всяком случае, с почтенными людьми, хотя говорит много, и то и се, бургомистру: «Продувная бестия», — а полицмейстеру: «Слишком мало себе позволяешь». Никто не понимает, что он хочет сказать, когда он такое несет.
Он глядит на свои брюки. Как хорошо, когда есть брюки, по крайней мере, не ходишь с голыми ногами.
Хороший художник, между прочим.
Вот он возвращается в город по Нижне-Замковой улице в своей широкополой калабрийской шляпе. И сталкивается с моим дедушкой. Но ему сейчас не до танцев.
А дедушка за невозможностью, не роняя своего достоинства чрезмерной спешкой, уклониться от встречи с господином художником берет себя в руки и говорит, пожалуй, чересчур громко:
— Господин художник, полагаю, ходили немного проветриться.
— Ты прав, — говорит Филиппи, — это полезно, тебе бы тоже следовало.
— Почему мне? — Дедушка не столько возмущен, сколько удивлен. — Что вы этим хотите сказать?
— Я тебе объясню.
Филиппи устал. Когда дедушка уже намерен к нему присоединиться, он отмахивается.
— Завтра.
Ну и вали себе, думает дедушка, я тебе не навязываюсь.
Хотя для дедушки, возможно, было бы лучше, если б он навязался, по-настоящему навязался этому художнику.
Потому что с нами у него это не выйдет, мы от него отказались.
— Что этот художник, который здесь все бегает? — спрашивает мой дедушка. Он сидит с ротмистром фон Лоевским в «Немецком доме».
— Ах, вы о нем? — говорит ротмистр. — Образованный человек в некотором роде. Расписал здесь алтари, и тот и другой, евангелический и католический — редкий случай, — и превосходно, могу вас уверить, вы бы сходили поглядеть — удивительно, писал с живой натуры, имею честь знать этих дам.
Имеются в виду обе Марии, и Мария и Марта, то есть послужившие для них моделью нынешняя фрау Тулевиц и фрейлейн фон Бинковская из пансиона для незамужних дворянок, вдовая фрау Шульц в Трютенау и советница лесного ведомства Мышковская, проживающая ныне в Мариенвердере.
Лоевский может спокойно говорить, от Филиппи он еще не заработал пощечин, художник не дерется. Но пивом тот его тоже не угощает, уже давно.
У Лоевского с художником получилось совершенно то же, что и у моего дедушки, но у него это из-за поляков. Образованный человек этот Филиппи, но, к сожалению, очень странных взглядов.
— Когда сидишь в провинции, — говорит Лоевский, — каждый образованный человек в некотором роде отдохновение.
— Ну, пивом и я могу вас угостить, — грубо отрезает дедушка. Чего этот олух болтает о провинции? Какая же Бризен провинция!
Но это уже чересчур для дворянина.
— Попрошу вас изменить тон, — говорит ротмистр, — вы, видимо, не служили?
Это обойдется дедушке по меньшей мере в полдюжины пива и в две можжевеловые водки. И с такими людьми ты водишься, дедушка! Впрочем, нам это уже все равно.
Если все дороги ведут в Бризен, то все дороги также ведут из Бризена. По той, что ведет в Неймюль, через Фалькенау, Полькау, Линде, Гарцево, пересекает железную дорогу и речку Стругу, идет мимо заросшего камышом прудика, — по этой дороге мы уже и ходили и ездили. Сейчас мы проходим тут в последний раз. Осень. Поля опустели. Над водой тишина. Вокруг рощи собираются птицы. Воздух сырой и терпкий.
Вот Неймюль. В Неймюле тоже тишина. Жандармы, Плонтке и четверо усачей отбыли. Розинке стоит в дверях трактира — теперь он владелец мельницы, но и трактир не собирается бросать. Он говорит стоящему за ним Адаму:
— Вам тут может быть хорошо, вы можете ужиться. Прежний слишком много кляузничал, это никому не идет на пользу.
— Поглядим, — осторожно говорит Адам.
Что значит «поглядим»? Адам за это короткое время успел набраться опыта: всегда и всюду держаться в стороне, просто не оказываться на месте, учит этот опыт. Все ведь действительно сошло на нет, просто так сошло на нет — все, что сперва казалось таким угрожающим. И эта Малькенская уния, и эта неймюльская история, сперва в цирке, потом в Розинкином трактире. Во всяком случае, так это выглядит. Но Адам здесь все же долго не заживется — с такой тактикой, во всяком случае, нет.
Сейчас в Неймюле, правда, тишина. Набожных и немцев отъезд моего дедушки пришиб главным образом своей кажущейся бессмысленностью. А другие?
Лебрехт и Герман, судя по официальному донесению, вполне благонадежны, если и не вполне благонамеренны в душе. Низванд и Корринт могут доказать, что работают, так что тут комар носа не подточит. Для Файерабенда, Ольги Вендехольд, Фенске из Садлинок мой дедушка, это олицетворение раздора, вовремя ретировался, они об этом нет-нет да и вспоминают.
Тетушка Хузе тоже об этом слышит. Значит, он перебрался к ней поближе. Но ее это нисколько не беспокоит. Она его еще навестит.
А другие, ведь были же еще другие?
Хабеданк говорит:
— Где-то сейчас Мари?
На прошлой неделе снова заявился Геете из Хохенека, продал, там свое хозяйство, он слышал — оба они будто бы в Циханове. Ему сказал один человек, он бы должен знать, — такой крысолов, цыган, что мастерит из проволоки ловушки для крыс и мышей и лудит кастрюли.
— Значит, так оно и есть, — говорит Ян Марцин, — народ работящий. — Неизвестно, имеет ли он в виду Левина и Мари или того крысолова, ведь их можно встретить повсюду.
Все собрались в домике Яна Марцина. Набито так, что яблоку негде упасть, пестрый петух приветствует свою подружку Франческу, и Ян Марцин счастлив: ребятки здесь. Итальянский цирк в полном составе. На будущей неделе последние гастроли в Голюбе, заключительное гала-представление, а потом на зимнюю квартиру, сюда к Яну Марцину. В Голюбе к ним примкнут новые члены труппы: Хабеданк, Геете, Виллюн.
Целый оркестр.
Только Вайжмантеля не будет.
— Нет, детки, — говорит Вайжмантель, — пойте уж вы, вы куда лучше поете. — На коленях у него кот Яна Марцина, старик почесывает ему лоб и за ушами, вот твари и не умыться. — Нет, детки, я пойду дальше, когда-нибудь еще увидимся.
И он уходит, старик Вайжмантель. Он будет петь и тут и там, повсюду, где только встретит несправедливость, а ведь ее предостаточно, значит, и петь придется предостаточно. Только иногда ее, несправедливость, не сразу приметишь, потому что черт ее хвостом прикрыл. К капеллану в Штрасбург Вайжмантель тоже зайдет, и они скоротают вечер за разговорами. И Рогалла под конец скажет:
— Кой дьявол меня попутал забраться в эту дыру!
А Вайжмантель ответит:
— Дьявол или не дьявол, оставайтесь-ка лучше здесь,
