рядом, спрашивал у неё:
— Ну, старая, говори, где твои сундуки. Да не молчи ты, всё равно найду.
Нет, она так и не заговорила, лишь таращилась на него и, как ни хлестали её солдаты по щекам, так ничего и не говорила. Пришлось барону самому осматривать комнаты, прежде чем он нашёл одну кладовую дверь, запертую на замок, к которому как раз подошёл ключ с вязанки.
— А ну-ка раздобудьте света, — просит генерал, отворяя дверь и замечая, что окно в кладовой маленькое и света даёт мало.
Пока солдаты искали лампу да пока её разжигали, Волков, поглядывая на остолбеневшую старую бабу, рассматривал сундуки. А их, как и ключей, было как раз два. Ещё тут было всего много, но больших ценностей не было. Наконец солдат принёс зажжённую лампу, и тогда генерал, чуть покопавшись с ключами, отпёр первый сундук. То был сундук с одеждами… И что же в нём лежало сверху?
Так дорогая шуба, чёрного меха на подкладке красного шёлка. Новая. Как раз взятая им с собой на всякий случай, если надо будет представляться перед графиней или вдруг в горах случится холод.
От того старуха и остолбенела, и стояла так у двери кладовой, застыв и не издавая ни звука; знала, сволочь, что хозяин сразу найдёт и признает свою вещь. А под шубой был его колет синей парчи и ещё один чёрного бархата. И чулки шёлковые синие. И туфли парадные, и другие прекрасные и дорогие его вещи. А под ними был всякий хлам, что носят люди простых сословий. Даже солдату, что держал лампу, всё стало ясно, и он, видя меха и парчу, разумно предположил:
— То не деревенские вещи, господин. Не по Сеньке шапка.
— Не по Сеньке, — согласился генерал.
Что тут говорить, Волков уже знал, что слуг его, Гюнтера и Томаса, эти твари скорее всего убили. Коней и карету отправили куда-то, продали. Он вздохнул, взглянул на старуху и стал отпирать второй сундук. И там тоже были его вещи. Его дорожная утварь. Серебряный кувшин для вина, серебряная посуда. Серебряная его цепь, дарованная герцогом Ребенрее. Таз и кувшин для омовений, медные, сделанные с большим искусством. А ещё набор для бритья. Его набор. Дальше лежали всякие вещи, но уже не его.
Волков встал, подошёл к старухе и, глядя на неё взглядом тяжёлым, спросил весьма сурово:
— Слуги мои где?
Но старуха ему ничего не ответила, стояла, косилась на него, как испуганная кобыла и молчала. Рот разинула, дышала и молчала.
Солдат, что был при генерале, уже достал из сундука большую скатерть, начал в неё собирать вещи господина, а другой солдат схватил старуху и поволок её из дому на улицу.
Там, у конюшни, всё ещё сидели на земле две молодые женщины. И тогда Волков, забрав у солдата куль со своими вещами, подошёл к испуганной молодухе и положил его перед нею, а потом просто развернул, разбросал концы скатерти в разные стороны, словно предлагая молодой женщине посмотреть на его вещи. А сам, глядя на неё, и говорит:
— Это мои вещи, я их в ваших сундуках нашёл.
А она смотрит на те дорогие вещи с ужасом, глаза широко раскрыв. А генерал ей и говорит тихо:
— Не уезжали мои люди от вас. Убили вы их.
И тут уже девка не выдержала и заорала:
— А-а-а-а! — и сама при том уши зажимает руками, как будто крика своего слышать не хочет. — А-а-а! — и так орала, пока генерал, поморщившись, не сделал солдату знак: заткни уже её. И солдат дуру ударил по лицу несильно, для острастки: ну, хватит орать, хватит уже.
Тут с улицы во двор трактира вбегает солдат, подбегает к генералу и, как тот на него смотрит, сразу говорит:
— Госпожа интересуется, отчего стоим, скоро ли поедем? Можно ли выйти ей?
— Передай госпоже, что выходить не следует, скоро дальше поедем, — отвечал ему генерал, а сам смотрел, как из-за угла ещё один его человек вывел какого-то мужичка и ведёт его к командиру. Подвёл и говорит:
— Вот, господин, за свинарником таился, господин майор велели к вам его вести.
— Так, — генерал обернулся к мужичку. — Кто ты таков и почему от меня прятался? Ну! Говори же, подлец!
А мужичок-то молчит, он испуган сильно. И видя то, тогда вдруг заговорила та самая батрачка:
— То муж мой, Ганс. Мы батрачим у Бауэров.
— Отчего прятался?
— Так боялся он вас, — снова за мужа отвечает жена.
— Боялся? — и тут генерал вдруг становится ласков. Он вдруг, не брезгуя вовсе, кладёт руку батраку на плечо, отводит его в сторону и говорит ему:
— Ежели тебя принуждали к дурному, то ты не бойся. Расскажи, как было, и я, если ты не виновен, тебя наказывать не буду.
— А что же, господин, рассказать вам? — спрашивает батрак, он едва жив от страха.
— Расскажи-ка, кто убил моих людей, — просит, именно просит его генерал. — А то говорят мне, будто это твоих рук дело.
— Моих рук⁈ — восклицает мужичок удивлённо. — Да нет же. То не я, господин! — начинает говорить он быстро, спешит, будто боится, что ему не дадут оправдаться. — Истинно говорю вам — не я.
— А кто? — продолжает интересоваться барон.
— Господин, как перед Богом говорю вам, крови на моих руках нет.
— Так скажи, на чьих, ну… кто погубил людей моих?
— Так сам хозяин, — сообщает Ганс нехотя.
— Ну давай, давай, рассказывай, как было дело.
— А так и было, — начал всё так же нехотя Ганс. — Как вы отбыли с графом, так Бауэр и говорит: всё, постоялец, дескать, не жилец, графья его… то есть вас… изживут. И сам ещё смеётся. Говорил на вас, что вы глупец, раз согласились в замок ехать, как заяц в удавку сами полезли. Ещё говорил, что имущество у вас знатное, говорил, что таких карет, как ваша за всю жизнь не видел, и что кони у вас очень хороши. Что за всё это в Туллингене хорошую деньгу дадут. И говорит мне, дескать, неси, Ганс, палки и верёвки. Я говорю: какие ещё палки? А он говорит, мол, кровью дом пачкать не хочу, мы палками людишек постояльца побьём да верёвками придушим. А я ему говорю: зачем же это? А
