в одной кринку.
— Тоды постой…
— Стою, хошь дой, — в тон ей, но тихо-тихо отвечает Володя и во весь рот улыбается, щуря под стеклами сильных очков глаза.
Пее нравится, когда ее «навеличивают», и Володя Рульмастер в числе тех немногих, кто обращается так к старухе, не называет ее ни теткой, ни бабкой, а именно — Пелагеей Мартыновной. Пея довольна, но напускает на себя строгость, важность.
— Вовремя надо ходить-то. Я больная, бессонницей мучаюсь. Только с таблеткой сонной и смыкаю глаза. А засну, то уж как камень. Стучи, стреляй — не поднимешь!
Она идет отпирать калитку, а Володя Рульмастер тоже надумал потешиться, поломаться.
— Моряк-то на привязи ли?
— Сидит на цепи…
— А то я боюсь. Больно злая собака у вас, злее всех собак в Кудрине. Как бы штанов не порвал!
— Морашка мой злой, ох злой! — соглашается Пея.
За калиткой Володя Рульмастер корчится от тихого смеха. Моряк — такой безобидный пес, что ему хоть палец в рот суй — не укусит. Всего-то и толку в нем, что чихать от набившейся в ноздри мошки да лаять беспути.
Жизнь у Пеи-Хомячихи была размеренной, раз навсегда заведенной. Днем она из колодца воду таскает, кормит, поит скотину, доит корову и продает молоко, пропустив предварительно на сепараторе. Потом — хождение по базам и магазинам с огромною черной сумкой, «добыча» из-под прилавка редких вещей в обмен на что-нибудь тоже редкое, присланное ей сюда из отдаленных мест. Вокруг шумела, громадилась жизнь, а Хомячихино существование не освежали никакие ветры. Казалось, ничто не могло всколыхнуть, взбудоражить ее узкого, расчетливого мирка. Но однажды…
Солнце повисло над лесом и не спешит опускаться. По солнцу Володя Рульмастер прикинул (часы у него как раз стали), что пора брать отмытую кринку и шагать к Пее за молоком. Подошел незаметно, собрался было постучаться, а видит — калитка полуоткрыта, Моряк не лает, сидит осовело у конуры, кость перед ним лежит, и он ее не гложет, будто о чем-то призадумался. Мухи ему досаждают, он изредка вскидывает глупую морду, клацает зубами и снова сонливо клонит голову на кривые, мохнатые лапы.
— Сморила жара дворнягу — языком не охота ворочать, пасть разевать, — тихо бормочет Володя, поправляет на голове шапку и, перешагнув калиточный узкий порожек, идет по дорожке, по травке мимо окошек дома Пеи-Хомячихи. Окошки — по правую руку, он невольно глядит в них и замечает большую косматую голову дорожного мастера Утюжного. Сидит Утюжный на кухне, а перед ним стоит в вопросительной позе Пея-Хомячиха. Рульмастер замедляет мелкие вкрадчивые шаги — так он удивлен, поражен. Можно голову дать на отруб — никогда не бывал здесь прежде Утюжный. Сколько уж лет берет Володя Рульмастер у Пеи молоко, а такого не помнит случая. И зачем это кудринский туз сюда пожаловал?
Володю заметили. На кухне в доме Хомячихи произошло движение. Утюжный резко отшатнулся в проем между окон, Пея метнулась к порогу, но тут же возвратилась опять на прежнее место, к столу. На стук в закрытую дверь Володя услышал:
— Выйду сейчас!..
И это «сейчас» длилось минуты четыре.
Ему наконец вынесли молоко, он перелил его в свою кринку-гладушку с удобной ручкой, как у кувшина, отдал Пее монеты (она признавала расчет на месте), сказал что-то веселенькое, прокатился насчет Моряка, которого закусали мухи, изнурила жара, и повернулся.
— Спасибо. И до свидания!
Больше езды на велосипеде Володя Рульмастер любил читать детективы. Он их доставал, где только мог, и проглатывал с жаром и сильным дрожанием в душе. Ему охотно давали книги, потому что Володя умел их беречь: после него ни помарки, ни загнутого угла, ни помятых страниц. Давно он подумывал, что ему надо бы в свое время побольше учиться, и мог бы стать следователем, милиционером, а то и, глядишь, прокурором, как парамоновский Михаил Феофанович Демешин. Разбирал бы Володя Рульмастер запутанные дела по кражам, убийствам, взломам. В шестьдесят с небольшим Володя все еще где-то оставался ребенком, мечтателем и жаждал, что называется, приключений. Когда произошла кража мехов в зимовье охотника Савушкина, Рульмастер не находил, себе места, приставал к участковому Петровину с расспросами и так тому тем досадил, что тот, шутки ради, конечно, глядя в упор на маленького мужичка, спросил:
— Послушай, уж не ты ли там сам побывал, в зимовье-то? Мне твой интерес тут кажется подозрительным.
Володя от этих слов Петровина мог бы шарахнуться в сторону, но при нем был велосипед. И Володя лишь отшатнулся, похватал открытым ртом воздух и, преодолевая бледность в лице, хохотнул нервно.
— Удумал! Да я к зимовью Хрисанфа Мефодьевича и дороги не знаю! Мои вот тропы — улицы кудринские.
— Пошутил, — засмеялся лейтенант милиции. — Но только ты больше ко мне с этим не приставай. Время придет, может, и выяснится. А пока — темный лес…
И Рульмастер не приставал, понял, что Петровину и без того тошно. Но сам думал:
«А странно! Украли — и без следа. Где-то же ходит вор? Где-то же он обретается? И Мотька Ожогин погиб… Нет, не сам он замерз — его заморозили!»
Случайное обнаружение Утюжного в доме Пеи-Хомячихи запало в чистую душу Володи Рульмастера. Зачем он к ней приходил, когда раньше и дороги туда не знал? Ну, знать-то, конечно, знал, но делать ему у нее было нечего. Что у них общего? Пея, конечно, богатая ведьма, нахватала за жизнь много кое-чего. Денег у нее море. Это в Кудрине любой собаке известно… Не денег ли уж занимать приходил к ней Утюжный? Могло быть такое — дело обычное. Собрался купить машину, а у него не хватает. И пошел на поклон к толстосумке…
На этом предположении Володе Рульмастеру можно было бы и остановиться, но он фантазировал, думал и так и разно, ухватился за то, почему Пея долго не открывала ему, почему не пустила в дом (до тех пор всегда приглашала войти), а вынесла молоко на крыльцо? Нет, тут что-то есть, что-то есть… Володя задался целью узнать, снимала
