туристами встанет и уйдет в печатный цех, где нет выходящих на улицу окон, и каждый день сидел на своем стуле как приклеенный и смотрел на ее хрупкую спину. И слушал, как она говорит. Какое красноречие! Сколько жизнелюбия! Какая эрудиция! И сколько в ней терпения! Как обстоятельно она отвечает на вопросы туристов.
– Truth is, your mother is a terrific guide[40], – признался он мне однажды в пятницу вечером, когда мама ушла спать. Но сказать это ей в лицо он не мог.
Мать ни разу после увольнения не зашла к нему в типографию. Ни разу!
Он сажал в ее кресло красивых и молодых девушек-дизайнеров в надежде, что когда-нибудь она все-таки зайдет, увидит их и будет мучиться. Но ни одна из молодых дизайнеров не держалась дольше месяца. Отец платил им жалкие гроши, доставал их бесконечными поучениями и жаловался, что они не имеют понятия о трудовой этике, что у них нет души и подлинной любви к профессии, так что они просто вставали и уходили, что неизменно повергало отца в шок, ведь «раньше люди умели ценить стабильную работу».
После того как от него за год сбежали четыре дизайнера, он пришел к conclusion[41], что дизайнер ему не нужен, потому что основное он умеет делать и сам, а чего не умеет, всегда можно «передать на аутсорсинг».
Именно так он ответил на мой вопрос, почему мамино кресло пустует.
Несколько секунд отец молчал, разглядывая меня и стопку листов у меня под мышкой, а потом поинтересовался, знает ли специалист вроде меня, получивший степень по лежанию на газоне, что такое аутсорсинг.
– Привлечение услуг сторонних организаций, – отбарабанил я хорошо знакомое по десяткам переводов значение термина, стараясь не замечать прозвучавшего в отцовском вопросе презрения («Ты сюда не ругаться с ним приехал!» – напомнил я себе).
– Чему обязан честью? – спросил отец, перебирая лежащие на столе чеки. Он всегда просматривал чеки, когда был чем-то смущен. Его крупные руки, те самые, что в дождливый день закутали меня в полотенце, перекладывали с места на место бумажные прямоугольники, расправляли загнувшиеся уголки.
– Я хотел кое о чем тебя попросить, – сказал я, садясь.
– В этом я не сомневался, – ответил он и подписал один из чеков. – Ты ведь не пришел бы сюда просто узнать, как поживает твой отец?
– Как ты поживаешь?
Отец поднял на меня глаза, в которых мелькнуло удивление. И тут же снова опустил взгляд.
– Дела идут так себе, – сказал он (когда отца спрашивали, как он поживает, он всегда отвечал про дела, а дела никогда не шли хорошо. Не помню, чтобы отец хоть когда-нибудь был доволен. Или счастлив. Однажды я спросил об этом мать, и она заметила: «У твоего отца много талантов, но талант быть счастливым в их число не входит»).
– These bloody[42] теракты, – продолжал отец. – Люди не хотят тратить деньги. И эта улица портится с каждым днем. На прошлой неделе прихожу сюда утром, а на пороге валяется жирный наркоман. Скажи, разве наркоманам не положено быть тощими? Трое полицейских hardly[43] сдвинули его с места!
– Может, тебе перебраться на Кармель? – в который раз предложил я.
– Может, и стоит, – как всегда, ответил он. – В любом случае сперва надо найти клиента. Rule number one, son, never bye with money you don’t have![44] – погрозил он мне пальцем.
Я пристыженно молчал. Тем временем отец подписал еще один чек. Все машины были отключены, кроме трудяги «Роланда» выпуска 1972 года. Это была первая печатная машина, которую отец купил, открыв свое дело, и все эти годы он работал за ней сам, никого не подпуская. В конце рабочего дня он чистил ее и смазывал. Пару раз я даже слышал, как он с ней разговаривает.
– Слушай, пап, – попытался я вернуть разговор в нужное русло. – А как поживает тот писатель, Мирон-Мишберг?
– А почему ты спрашиваешь? – Отец недоверчиво приподнял брови над очками.
– Да так. Просто вдруг его вспомнил.
– Сошел с ума, the poor bastard[45]. Я звонил ему несколько недель назад. Он не явился с новой книгой, как обычно, и я решил узнать, как он там. Ответила his wife[46]. Сказала, что он в психбольнице в Тират-Хакармеле. Это она его туда отправила. Говорит, у нее не было выбора. Он купил аквариум размером со шкаф и сказал, что будет в нем жить. Два месяца просидел в этом аквариуме, ел там и спал. Писал. Смотрел оттуда телевизор. Can you imagine?[47] В конце концов она не выдержала и вызвала врачей.
– Ого.
– Говорит, это из-за того, что он пережил в концлагере. Вроде бы он так и не смог прийти в себя. I don’t think so[48]. Я думаю, любой, кто безвылазно сидит дома, не ходит на работу, не видит людей и только пишет и пишет, обязательно свихнется.
Я нерешительно кивнул и вспомнил слова Офира о зияющей бездне страха, подстерегающей каждого творца. Я придавил ногой стопку листов, которую положил под стул, в надежде, что она сплющится и исчезнет.
– Так о чем ты хотел меня попросить? – поинтересовался отец, откладывая чеки в сторону и берясь за пачку квитанций.
«Неважно», – непременно ответил бы герой американского телесериала, создав тем самым горько-сладкую атмосферу упущенной возможности и растянув сюжет еще на одну серию, а может даже, еще на один сезон – если рейтинг позволит. Но я думал только о чемпионате.
– Я написал книгу, папа, – сказал я. Поднял рукопись с пола и положил на стол.
– И ты хочешь, чтобы я ее напечатал? – спросил отец, не отрывая глаз от квитанций.
– Да… Если это не слишком сложно.
– Это не слишком сложно, – отозвался отец. Подозрительно деловым тоном.
– Я говорил с крупными издателями в Тель-Авиве, но они работают ужасно медленно, – пояснил я.
– А у тебя что, горит?
– Я должен опубликовать самое позднее через полтора месяца. Во что бы то ни стало.
– Ну-у-у-у… – Отец растянул это короткое слово насколько мог. И достал книгу заказов. – Сколько у тебя страниц?
– На данный момент – сто девяносто две.
– Через полтора интервала между строками?
– Да.
– Текст отредактирован?
– Нет.
– Ты меня удивляешь, son. Ты проработал здесь целое лето. Ты знаешь, что рукопись нельзя пускать в печать без редактуры. Отдай ее своему другу, как его там, который женился на Яаре. У него наверняка полно времени, с тех пор как его выгнали из прокуратуры.
– Его не выгнали, он ушел.
– Неважно,
