В 1957 году Гастон Палевски получил назначение в Рим главой посольства. Нэнси дала ему телеграмму из Венеции, где проводила уже не первое лето: ОТЧАЯНИЕ ГНЕВ ПОЗДРАВЛЕНИЯ НЭНСИ‹21›. Наконец-то полученный развод — угрюмое присутствие Питера Родда в ее парижской жизни было несносно, однако, вероятно, укрывало от сознания, что Палевски никогда и не подумает на ней жениться, — превратился в ненужный пустяк. Облегчение, не более того, и вместе с тем — печаль, поражение и вина. С этой минуты ей как никогда прежде понадобится воля к счастью, и Нэнси достанет на то силы воли. Но, как сказано в концовке «Мадам Помпадур» (эта фраза словно клинком разрубает страницу): «С той поры великая тоска окутала замок Версаль».
Великая тоска окутала почти двадцатью годами ранее жизнь Дэвида Ридсдейла, и теперь он, уже не сопротивляясь, ковылял навстречу смерти, поглотившей двух его детей. Под конец 1957-го Нэнси наведалась к нему в нортумберлендский коттедж, где он жил вместе с Маргарет Райт, в эдакую ледяную келью с горючими материалами внутри. «Ненавижу эти визиты, у меня от них нервы дергаются», — писала она Теодору Бестерману, ученому, с которым консультировалась в работе над очередной биографией, «Влюбленным Вольтером». И опять ее настигло чувство вины: «Надо же повидаться с родными, кто уже настолько стар, что не может сам приехать ко мне».
Незадолго до того Дэвид, возможно терзаясь мыслями об утраченном, написал несколько писем Джессике, но так и не получил прощения за свои (неизвестные ему) грехи. Зато ему удалось полностью примириться со своей обожаемой Дианой; к ней он приезжал в «храм Славы». Он послал ей чек на крупную сумму, чтобы Диана могла купить шторы на свои гигантские окна, — поступок в духе Нэнси, доброта без навязчивости. Он подружился наконец и с «этим Мосли», который мог быть чрезвычайно очаровательным, замечательным собеседником — иначе как бы он соблазнял малых сих? Мосли, скрывавший под вежливостью глубокое разочарование — родная страна так и не призвала его, — в 1956-м вновь нашел себе Дело. Юнионистское движение должно было регенерировать, как доктор Кто. На этот раз Мосли сосредоточился на иммигрантах из Вест-Индии, хлынувших в Британию после войны: он считал их главным фактором риска для экономики страны. «Отдайте ямайцам их страну, и пусть они предоставят нам нашу», — раздавался глас Мосли из-за новых занавесок «храма» в Орсэ.
Он принялся курсировать между соседними странами. Политика служила предлогом для интрижек на стороне — как это было еще в первом браке с Симми Керзон, — он ухаживал за женщинами и в Лондоне, и в Париже. «Никакая другая ревность не сравнится с сексуальной», — писала Диана подруге (и вновь нам слышится голос Нэнси). Она все еще была красива и могла уйти от Мосли, а вместо этого ринулась ему на помощь, когда он в начале 1958-го официально объявил о создании нового Юнионистского движения и выступил с разумной внешне речью перед толпой агрессивных юнцов, которым были неинтересны его идеи — они жаждали драки.
Потрепанному старому воину был уже 61 год. Сменились сторонники, сменились и козлы отпущения, но все остальное было в точности как прежде, даже вспышки насилия после митингов. Эти вспышки, хотя он их вслух осуждал, давали выход накопившейся в Мосли ярости. Даже если расовые волнения в Ноттинг-хилле не были напрямую организованы Юнионистским движением, Мосли безусловно пытался обратить их к своей выгоде. Это побоище открывало перед ним еще один шанс прорваться к политической славе. Не подумав о том, сколько времени и сил Диана посвятила газете, Мосли внезапно закрыл «Европейца» и потратил все деньги на избирательную кампанию: решил выдвигаться на общих выборах 1959 года от Ноттинг-хилла. Он верно угадал, что расовые волнения еще долго не улягутся (ему могли бы немало рассказать на эту тему Трюхафты). Экономические аргументы Мосли тоже не утратили свое жало (да и поныне эффективны, судя по количеству сторонников Партии независимости Соединенного Королевства). Итак, с присущей ему верой в себя Мосли пустился рассыпать листовки «Оставьте Британию белой» на улицах, где полвека спустя поселятся банкиры и звезды кино, но тогда царила послевоенная бедность и люди кое-как выживали под властью хозяина трущоб Питера Ракмана. Тем не менее на призыв Мосли откликались только самые недовольные: он набрал менее 3000 голосов, примерно 10 %.
Он и тут был верен себе до конца, намеревался подать иск и расследовать нарушения на выборах. Он не отчаивался. Мосли сохранял связи с крайне правыми на континенте, в том числе обсуждал возможность объединения Европы, о чем тогда еще только заговаривали. Разумеется, прошлое цеплялось за него своими щупальцами. В 1962-м Нэнси писала Диане — желая то ли помочь, то ли подколоть, — что французское радио сообщало о намерении Мосли «выслать из Англии всех евреев и ниггеров — и ни слова о создании Европы. Имеет ли ему смысл опровергать это?».
В том же году в Лондоне Мосли подвергся яростному нападению и его сын Макс был арестован при попытке защитить отца. Он оставался излюбленной мишенью, идеальным предметом ненависти, примерно как Маргарет Тэтчер двадцать лет спустя, только без власти. В 1966-м Мосли подал в суд на Би-би-си: мол, его все время ругают, а ответить не дают. В то же время на странный, очень английский манер он сделался и более приемлемой фигурой, эксцентричной деталью пейзажа, чем-то вроде Стоунхеджа. Однажды он встретился за ланчем с лордом Лонгфордом, который в 1936-м, еще когда учился в Оксфорде, пострадал, протестуя на митинге чернорубашечников‹22›. К ним приблизился Майкл Фут, кренившийся в политике влево так, что чуть не падал, и любезно приветствовал: «Приятно снова встретить вас, сэр Освальд». Интервью «Таймс», в котором Мосли объявил, что закончил черновую версию автобиографии‹23› объемом в 225 000 слов, подтвердило этот его двойственный статус. Мосли отстаивал веру в европейский союз как единственную возможность избавить Великобританию от финансового дефицита (тут он далек от Партии независимости). Его представляли как фигуру из прошлого, чьи великие идеи некогда привлекали внимание, но оставили только слабое воспоминание о некоем смутном зле.
«Из любимца он превратился в чудовище, — подводил итоги интервьюер, подразумевая политический путь от кандидата в премьер-министры до фашистской угрозы, — а теперь сделал маленький шажок или даже два в обратном направлении?» В 1966 году он в последний раз принял участие в выборах, на сей раз в Шордиче (опять ноги несли его в Ист-Энд). Диана признавалась Деборе, что ожидает исхода со страхом. Оказалось, что жители Ист-Энда ничего не забыли: Мосли набрал всего 1600 голосов, его политическая карьера давно завершилась, еще тридцать лет назад. «Боюсь, мой дорогой Кролик не выиграет, как ни старайся, — писала Диана. — Хоть бы он наконец и сам это понял». Вождь перестал быть вождем.
Но Мосли никогда бы не сказал, как Дэвид Ридсдейл перед смертью: «Из меня вышла вся ярость». Дэвид сказал эти слова жене. Между ними произошло нечто вроде примирения — они даже переписывались под конец долгой разлуки, — когда она приехала к нему в Ридсдейл-коттедж на восьмидесятилетие в марте 1958-го. Маргарет стала частью его настоящего, то есть несущественного — а на первый план вышло прошлое, то есть Сидни, Дебора и Диана, которая потом писала: «Никогда не забуду то выражение на лице Пули, когда Муля появилась у его изголовья, улыбку чистейшего счастья. Все их размолвки забыты, они оба словно вернулись на двадцать лет в прошлое, в счастливую пору до наших трагедий». Через три дня, когда жена и дочери отбыли, Дэвид умер. Его похоронили в Свинбруке, где уже был возведен памятник Тому и где покоилась в могиле Юнити. Нэнси писала Джессике о том, как их отец, некогда гигант, полный жизни, вернулся в эту церковь в маленькой коробчонке с прахом: «Такие свертки он привозил нам из Лондона, плотная коричневая бумага, немыслимой аккуратности узлы… увы, жизнь человеческая!»
