Благородная попытка Джессики спасти Уилли Маги заслуживала лучшей награды, чем та, которую ей припасла судьба, игравшая на стороне Трумена и подручных Маккарти. В 1955-м, вскоре после того как семья переехала в новый дом в Окленде (штат Калифорния), десятилетний Николас, сын Джессики, решил, как многие мальчишки его возраста, подработать разносчиком газет. Однажды он возвращался на велосипеде домой и попал под автобус. Констанция, вышедшая навстречу брату, услышала звук удара. Потом она стояла на коленях рядом с умирающим мальчиком, дожидаясь приезда скорой, а соседка говорила: может, ничего и не случилось бы, если бы мать уделяла больше внимания детям.
Вновь повторилась та ужасная история с Джулией, когда вокруг слышались мерзкие шепотки: не следовало Ромилли обзаводиться ребенком, раз они не умеют за ним смотреть. Говорить об этом было невозможно — Джессика и не говорила. Она не смогла упомянуть Николаса в автобиографических книгах, не брала в руки его фотографию. Она вела себя, как Нэнси, которая, настигнутая известием о смерти брата в гостях у Джеральда Бернерса, как ни в чем не бывало села со всеми за стол, — и Джессика улыбалась, носила маску, пока скорбь раздирала ее изнутри.
Ей наконец-то выдали паспорт, и она решила съездить в Европу с мужем и двумя остававшимися у нее детьми. Как ни странно, теперь она искала утешения среди Митфордов. Трюхафты навестили Сидни на Инч-Кеннете, потом отправились к Деборе в Эденсор-хаус. Дебора устроила для Джессики экскурсию по Чэтсуорту, но признавалась Нэнси, что удовольствия не получила: все время ощущала праведное негодование Джессики, ее «ханжеский либерализм», как она впоследствии это назвала, как будто сестра готова ухватить какой-нибудь бесценный экспонат и продать его в пользу коммунистов‹19›. И в самом деле, много ли общего между прекрасной молодой герцогиней Девонширской, словно сошедшей с портрета Ромни, и этой женщиной, которая в строгом брючном костюме и с короткой стрижкой участвовала в марше через Миссисипи? Только узы родства — уже хрупкие, натянутые до предела, но нерасторжимые. От Деборы Трюхафты двинулись в Париж, к стороннице де Голля. Прибыли, по договоренности, на рю Месье и не застали там Нэнси. Напуганная отчетами Деборы и вообразив нашествие воинственных американцев, пьющих кока-колу из хрустальных бокалов, она решила сама отправиться в гости — в Чэтсуорт. Ох уж эти Митфорды!
Да, Нэнси обошлась с Джессикой некрасиво, но Джессика была не из тех, кто ищет жалости. И трудно далось бы сострадание Нэнси — как и Джессике, человеку закрытому. Они общались охотно, резковато, чаще всего соблюдая дистанцию. «Я не помираю по ней так, как прикидываюсь», — признавалась потом Нэнси Ивлину Во, хотя в другой раз писала, что Джессика была «лапочкой». У них были свои узы, в особенности бунт против матери. Диана утверждала, что обе они оболгали Сидни, обе лгуньи от природы, и по одной и той же причине: не умели жить счастливо. Действительно, Джессику и Нэнси роднила ожесточенность, другим сестрам несвойственная. Правда и то, что Джессика перенесла в жизни много тяжелых ударов — со стальной отважной улыбкой, по меньшей мере равной стойкости Нэнси. И вместе с тем обе они обрели чувство глубокой реализованности, важнее всего для них была работа, в то время как другие сестры иначе расставляли приоритеты. Правда, Диана тоже взялась за перо: в 1953-м Мосли создал газету под названием «Европеец» (European), главным редактором назначив жену. Ее рецензии и дневник — холодные, строгие, высокого качества — оказались еще одной вариацией митфордианского голоса. Но для нее это не было жизнью, она занималась газетой ради Мосли. А для Джессики и в особенности для Нэнси все было иначе. Нefaute de mieux, а естественный способ жить.
В конце концов Нэнси — она всегда поддавалась чувству вины, если речь шла не о Диане — вернулась в Париж и застала Трюхафтов, спокойно разместившихся в ее квартире. Они вели себя как нормальные люди, даже не искали в «Монд» репортажи с бейсбольных матчей. Нэнси подарила сестре 50 фунтов, якобы плату за оставшиеся у нее старые книги Джессики. Книги стоили несколько шиллингов от силы. Типичный для Нэнси поступок, щедрость под маской, умело уклоняющаяся от благодарности. Все сестры, в том числе Диана при участии Сидни, платили небольшое пособие Трюхафтам, чьи принципы хотя и довели супругов до бедности, однако не требовали отказа от родственной помощи (а когда Джессика разбогатеет благодаря своим книгам, она и перед декадентской приманкой Диора не устоит).
50 фунтов — немаленькие деньги по меркам 1955 года, но к тому времени Нэнси находилась на гребне успеха. «Без мисс Митфорд мир стал бы скучен», — справедливо признавал «Обсервер». В 1950-м Лирический театр поставил чрезвычайно изысканную «Маленькую хижину» Андре Руссена в ее переводе. После 1200 спектаклей эта постановка отправилась в Нью-Йорк. (Чтобы не ехать на премьеру — Нэнси не скрывала антипатии к США, — она по совету Питера Родда заявила, что до войны состояла в компартии.) Третий роман, «Благословение» (1951), великолепно разыгрывал сюжет о супружеском союзе наивной англичанки и привлекательного, забавного, органически неспособного хранить верность француза. Как и прежде, Нэнси написала нечто вроде пособия по житейской мудрости для самой себя: поменьше романтики, побольше парижского духа; но, как ни старалась, ей не удавалось следовать этим инструкциям. Роман приняли не так тепло, как два предыдущих, что стало некоторой неожиданностью, но Ивлин Во, которому Нэнси посвятила книгу, справедливо советовал наплевать на критиков. Роман вышел мудрым, сильным, реалистичным до крайнего цинизма и подсвеченным романтическими представлениями о Франции — снова чудо, которое было по силам одной только Нэнси. «Они злятся, когда видят, как автор растет, — писал ей Во с щедростью писателя, полностью уверенного в своем таланте. — Все, кого я знаю, наслаждаются „Благословением“, и для меня посвящение к этой книге — источник неугасимой гордости».
Нэнси также вела регулярную колонку в «Санди Таймс», которую заказал ей «красавец Флеминг» — Ян Флеминг, — и в 1955-м опубликовала эссе «Английская аристократия», знаменитое разделение на «В» и «не-В». К сожалению, этот небольшой текст — как скучно, как несправедливо! — перевесил на все последующие годы другие ее достижения (и заслонил их даже в опубликованном «Таймс» некрологе). То была конструкция провокатора, решившего слегка подразнить читателей, — типичная Нэнси. Но ее восприняли как манифест сноба: вот женщина, воспевающая классовую структуру, на вершине которой находится по случайности рождения. Разумеется, Нэнси гораздо сложнее — во всех отношениях сложнее.
Гораздо лучше Нэнси раскрывается в своей блистательной книге «Мадам де Помпадур» (1954) — Каждое слово здесь сияет той ясностью понимания, что свойственна ее зрелой прозе. Она уверенно проникает в хитросплетения истории, инстинктивно угадывая человеческие мотивации. Некоторые историки (в особенности довольно грубый Алан Дж. Тэйлор)‹20› смотрели на эту книгу сквозь призму собственного снобизма — интеллектуальной его разновидности, — отказываясь признавать, что политика вертится вокруг личностей, но уж Митфорды-то это понимали. А главное, книга стала гимном всему, во что Нэнси верила, что для нее составляло счастливую жизнь, — культуре, красоте, этикету, юмору, любви с интенсивным ухаживанием, садам Версаля. И заканчивалась она тем, как на все это, волей исторических обстоятельств, надвинулась тень.
