— Надо спать, — сказала Сюзон. — Завтра мсье Бою будет лучше.
— Не оставляй меня, Сюзон!
— Надо спать, дядя Бой, — сказала я, — завтра вам будет лучше.
— Не покидай меня, милая Креветка, умоляю, не покидай меня!
И мы с Сюзон остались. Сколько мы с ним пробыли? Не знаю. Мы были рядом. Я присела на кровать, а она стояла. Я держала его правую руку, она — левую. Он повторял: не оставляйте меня, повторял все тише и тише. Потом умолк.
— Он спит, — сказала Сюзон.
Мы вышли из комнаты дяди Боя, друг за другом, как воровки, и разошлись, не говоря ни слова. А когда я проходила через мамину комнату, чтобы оттуда попасть в ванную, то услышала, как остановилась другая машина. Но не во дворе. У ворот. Дверца хлопнула, послышались голоса, потом машина уехала. Я услышала шум шагов по гравию. Долли. Я ненавидела ее. Я подумала: она возвращается, она еще смеет возвращаться сюда, она, которая причиняет ему только горе! Если бы она сумела помешать ему пить, он не был бы в таком состоянии, как сейчас, измазанный и несчастный. И еще я подумала: если я ей сейчас не открою, она останется во дворе и утром ее увидят — помятую, без макияжа, жалкую и смешную. И это было бы правильно, справедливое отмщение злому гению. А потом я испугалась, как бы она кого-нибудь не разбудила, тетю Кати или Гранэ. Особенно Гранэ. Вдруг Гранэ пройдет в комнату дяди Боя, где он спит с таким лицом, о, какое у него лицо?! И тогда я босиком спустилась по большой лестнице, не зажигая нигде свет, и быстро приоткрыла входную дверь, дядя Бой не запер ее на щеколду.
— Входите, Долли, — сказала я, — и не шумите.
Она заметила «толбот» во дворе и не спросила, где сейчас Бой. Какое-то мгновение она стояла, слабо освещенная предрассветными сумерками. Я думала увидеть ее смешной, но увидела иное: она была патетична. Я очень люблю это слово и применяю его только к людям любимым, так вот, должна честно признаться: в эту минуту она была патетичной. Ее прическа, ее всегда безукоризненно уложенная челка, голова, подобная булочке на длинной шее, на этот раз были в полном беспорядке. Пряди волос падали на глаза и щеки. А пляжная пижама была такая же грязная, как и костюм дяди Боя. Ее что, тоже избили? Во всяком случае, она была выпивши. Обычно крикливый высокий голос, так меня нервирующий, был низким и тяжелым:
— Спасибо, Хильдегарда, это так мило с твоей стороны.
Я не ответила. Она направилась в свою комнату, не слишком скрипя ступенями лестницы, а я шла следом. Спина ее пижамы была разорвана. Я проводила Долли до двери ее спальни.
— Спокойной ночи, — сухо сказала я.
Она повторила «спасибо». А я пришла в ванную, налила воды в стакан «Любовь» и долго пила. И видела свое лицо в зеркале над умывальником. В глубине глаз я заметила тот самый страх, который так часто видела в глазах мамы. Потом легла в постель, хотела помолиться, но не смогла. В конце концов я все-таки уснула, и мне приснился кошмарный сон: дядя Бой плыл в очень темной воде. Он плыл, плыл. И вдруг вижу: он явился на бал-маскарад из книги «Ребекка». Переодетый собакой и раненый. Лицо его было измазано, но только не черной грязью, как у Долли. А красной.
Имею ли я право писать маме про весь этот кошмар? И про все то, что произошло перед этим и стало причиной моего сна? Должна ли я сообщать ей о разговоре, подслушанном мною в субботу, когда я проходила мимо комнаты тети Кати? Дядя Жаки только что приехал из Бордо. Было слышно, как он сморкался и хихикал (у него эти два звука похожи).
— Ну и новости я узнал о твоем брате-хулигане! Полю Фишеру стало известно от друзей, как он вел себя в Америке.
— Молчи, Жаки, — сказала тетя Кати изменившимся голосом.
— Ты не знаешь, почему он вернулся на год раньше, чем предполагал? Так вот, дорогая…
— Жаки!
Я не захотела слушать дальше, прошла перед этой проклятой дверью и убежала. Папа называет дядю Боя клоуном, а дядя Жаки говорит, что он хулиган. Что он там натворил, в Америке? Я так боюсь! Какое трагическое в этом 1937 году лето! Какие каникулы! Может, грядет еще одна автомобильная авария? Начну заново письмо маме. Нет, напишу обоим, маме и папе, господину и госпоже Макс Берто-Барэж. Напишу коротко, немножко туманно и очень мило. Напишу, что сестрички здоровы, что погода прекрасная, что мы нисколько не ссоримся и считаем дни, когда они вернутся.
Сюзон
Неожиданная радость на кухне: хозяйка сказала, что 15 августа мы весь день свободны. 15 августа — это сегодня. Мы с Иветтой ждем Пьера и Мигеля, мы поедем к ним в Сар, в предгорья Пиренеев. Позавчера, когда я сказала ему приятную новость, Пьер был очень доволен. «Наконец-то ты повидаешь нашу семью и попробуешь цыпленка по-баскски, как его готовит Элиза. Нарядись, Сюзон, я хочу, чтобы тебя осыпали комплиментами». Я ответила: не бойся, я надену лучшее, что у меня есть. Половина десятого, он должен вот-вот появиться, и мы пойдем на мессу в Андай-город; я надела мое платье из Америки и повязала волосы тафтой, которую мне дала хозяйка, она такая добрая в последнее время. Она прослушает мессу в Аркашоне, куда она отправилась вместе с мсье Боем, мсье и мадам Жаки и дочками мадам Макс. И, конечно же, — с мадмуазель Долли. Уж сколько рассказывала Долли о своем заливе, и вот теперь они поехали посмотреть и этот залив, и все прочее: семью, виллу и моряка с его лодкой.
Нам наказали поднять утром 15 августа всех пораньше: хозяйку — без четверти семь, а остальных — в семь. Иветта занялась мадам Жаки, Мария Сантюк — мсье Боем и девочками, а я ровно в семь постучала в дверь мадмуазель Долли. Я была уже готова к выходному дню, надушилась фиалковыми духами, а голову вымыла настоем немецкой ромашки, от этого волосы ложатся красивее. Так вот, я постучала и, не дожидаясь ответа, вошла. Быстренько поставила поднос на столик у изголовья кровати, раздвинула шторы, открыла ставни. Проходя мимо постели, я заметила в ней только волосы. С добрым утром, мадмуазель, говорю, семь часов. Ответа нет. Я начала напевать. Аркашон, Аркашон, еще какие-то слова. Даже рифму придумала: моряк — маяк. Тишина. Ну что ж, ладно, думаю, тем хуже для нее: уродка рифмуется с лодкой, мсье Бой будет недоволен, а мне плевать, у меня выходной, хозяйка сказала и уж назад свое слово не возьмет. Я собиралась уже выйти и руку на дверную ручку положила, когда услыхала не то ворчание, не то стон, как угодно можно было понять.
Оборачиваюсь, подхожу к кровати и вижу: мадмуазель Жестреза облокотилась на локоток, глаза такие же живые, как у рыбы в лавке Пьера, а на щеках — краска вперемежку с какими-то пятнами. Ну, думаю, все, ночью опять загуляла, держись, Сюзон, она тебе наверняка подарочек приготовила, и бегу в ванную. Господи, платье валяется на полу. До чего ж она его измусолила, свое голубое платье с белыми маргаритками, которое я больше всего люблю в ее гардеробе, я даже подумывала, что мне бы оно лучше пошло, чем ей, что на мне, с моим передом, белые маргаритки лучше бы смотрелись, чем на ней. На полу валялась просто какая-то липкая куча, годная только на то, чтобы быть выброшенной на помойку. Не говоря уже о запахе тухлятины — меня чуть не вырвало. Ну, думаю, все. Грязь грязи — рознь, если промолчу, буду негодной трусихой, вчера была земля, сегодня — тина, а завтра что будет? Дерьмо? Вперед, Сюзон, покажи, как звонят колокола 15 августа. Беру двумя пальцами вонючее платье, возвращаюсь в комнату и начинаю кашлять, чтобы грязная физиономия повернулась ко мне и чтобы я могла поймать взгляд этой тухлой селедки. Никакого результата. Вперилась в завтрак на подносе. Я кашляю все громче. Она упорно пялится на чайник и сахарницу, будто не слышит, будто меня и нет вовсе. Подхожу к кровати и встаю прямо перед ней, а саму всю уже трясет.
