— Фрида! Как получается, что смерть, этот естественный конец человеческой жизни, кажется ему мелодраматичным и неестественным? Затертым клише?
Но я неслась с такой скоростью, что все равно не услышала бы ее ответа. Поэтому я съехала на ближайшую стоянку, но из машины не вышла. Я заперла двери, откинулась на спинку сиденья и закрыла глаза. Слезы, в которых я не хотела себе признаться, обожгли мне глаза. Руки тряслись, как у алкоголика, только что очнувшегося после недельного запоя. Я стиснула их на груди.
Телефон позвонил в Дюссельдорфе, и на его экране возник номер матери Франка. Я похвалила себя, что научилась почти виртуозно обращаться с этой красной вещицей. После обоюдных вежливых приветствий, она сказала:
— Не думай, будто я ждала, что ты позвонишь мне, дело не в этом. Я хотела рассказать тебе про похороны. Они были очень красивые и необыкновенно грустные. Аннемур держалась великолепно. Она такая талантливая, такая способная. Теперь она хочет вернуться к занятиям в университете. А те люди сейчас сидят в тюрьме. Они многим не портили жизнь своими угрозами. Надеюсь, они еще не скоро окажутся на свободе. У них на совести столько грехов, что их следовало бы выслать из нашего королевства. Куда-нибудь под присмотр! А вот я чувствую себя неважно. Ничего удивительного. В моем-то возрасте. Но я буду цепляться за жизнь руками и ногами. В мире и так достаточно смертей. Больше чем достаточно. Все мои пятеро подруг… И вот теперь Франк… Надо жить, как живется. Многие так живут. Я не одинока. Нет-нет… Между прочим, ты обдумала мое предложение?
— Да, Марта. Это очень великодушно с твоей стороны. Но я уже нашла себе жилище, и даже в центре, — солгала я.
— Нельзя жить ближе к центру, чем у меня на Майорстюен, — немного высокомерно сказала она.
Бар, перед которым я сидела, назывался что-то вроде «Schweine James»[35]. Люди теснились в темноте под обогревателями. Большинство тел было сильно изношенно и изрядно раздуто. Кто-то был серьезен, кто-то улыбался. Они жестикулировали, болтали или молча слушали. У каждого была своя особая аура. Некоторые выглядели словно облупленными от своего недобровольного одиночества. Облупленными у них были не только лица, но как будто и тела, и движения. Меня это тронуло. Действительно тронуло. Я словно увидела самое себя в разных обличиях.
— Большое тебе спасибо, но, думаю, мне лучше жить отдельно. Ведь я дома работаю.
— Как раз об этом я и хотела с тобой поговорить. По здравом размышлении, я пришла к мысли, что, таким самостоятельным особам, как мы с тобой, вместе будет тесновато.
— Думаю, да.
— Значит, договорились?
— Договорились!
— Что я еще хотела сказать?.. Да, ты позволишь мне пригласить тебя как-нибудь на обед? Мне очень хочется показать тебе детские фотографии Франка. Он был милым, но очень серьезным мальчиком.
— Большое спасибо. Я с удовольствием приду.
— Прекрасно! Ты любишь вино?
— Очень!
— Когда Франк приходил ко мне, он обычно приносил к обеду бутылку хорошего французского вина. Он всегда был такой внимательный. Но ты ведь это и сама знаешь… Ты едешь через Бордо?
— Да, — ответила я, умолчав, что уже проехала его.
— Замечательно! После похорон я стала пить вино вместо того, чтобы принимать снотворное. Это, конечно, некрасиво, но… Могу я попросить тебя купить мне ящик вина? Разумеется, деньги я верну.
— Я с удовольствием куплю. Но я не могу провезти больше двух бутылок.
— У тебя такой маленький автомобиль?
— Нет, автомобиль большой, но таможенные правила…
— Неужели они станут осматривать багаж дамы, заподозрив ее в контрабанде?
— Боюсь, что станут. Я привезу тебе две бутылки, а остальное закажу через магазин в Осло.
— Очень мило с твоей стороны. Но слишком много хлопот. Да-да, так и порешим. Мы с тобой самостоятельные женщины.
Девочка сидит на ящике перед ветхим хлевом. Она вырезает картинки из старого иллюстрированного журнала. Она выбрала фотографию красивой женщины, сидящей на качелях между двух вазонов с цветами. Девочка вырезает медленно, чтобы края получились ровные. Некоторое время она держит картинку в руке и любуется ею. Потом засовывает все четыре угла в бумажные петли, промазанные с обратной стороны клеем. Подержав картинку еще немного, она осторожно лижет клей на петельках и приклеивает картинку на чистую страницу в блокноте. Никто не знает, что она взяла этот блокнот из школьного шкафа, когда была дежурной. У блокнота желтоватые плотные страницы. Она рассматривает картинку, склонив голову на бок, и чувствует, как улыбка растягивает ей уголки губ. Потом хватает ручку с плакатным пером и макает его в чернильницу, которую поставила перед собой на плоский камень. И выводит четкими буквами с наклоном в левую сторону: «Мама сидит и смотрит, как я читаю». Бумага не предназначена для чернил. Контуры букв расползаются по краям. Девочка вздыхает и откладывает перо. Потом достает из пожелтевшего конверта несколько вырезанных картинок и раскладывает их на траве. На одной изображен улыбающийся мужчина с трубкой. Он стоит, прислонившись к стене, и держит за руку маленького мальчика. Вклеив в блокнот и эту картинку, она пишет карандашом: «Папа держит за руку братика Франка и смотрит, как я катаюсь на велосипеде». Буквы в слове «Франк» она разрисовывает цветными карандашами. Рисует крохотные цветочки, звездочки и сердечки. Над этими двумя картинками она приклеивает еще одну, цветную, на которой изображен белый дом в саду. Внизу с краю видна часть аллеи. Колонны держат крышу над широким крыльцом. По стенам ползут красные вьющиеся розы. Из открытого окна второго этажа высунулась девочка и машет кому-то рукой. Под этой картинкой она пишет: «Я из своей комнаты машу своим родителям». Некоторое время девочка сидит и разглядывает картинки, потом собирает вещи, кладет их в потертый коричневый ранец с крепким замком и еще одним — висячим, — замком, болтающимся на дужке.
Второго мая я заняла свое место на шестой палубе Кильского парома, и «Принцесса Рагнхильд» отошла от Норвежской набережной в Киле. Вскоре город остался у меня за спиной. Справа виднелся заросший лесом мыс с домами знати времен былого величия. И конечно, причал для парусных судов. Слева раскинулся город, и он был вовсе не так безобразен, как можно было подумать, глядя на него из порта с подъемными кранами, которые, как хищные птицы, нависли над пакгаузами и черными судами.
С правого борта шесть человек гребли, точно спасая свою жизнь, в узкой шлюпке, летящей по серой, без блеска воде. Казалось, что у них есть только верхняя часть торса — плечи, руки и головы. При выходе из порта был виден маяк и слабая полоска света на горизонте. Палуба была синяя с белыми и серыми пятнами и медным судовым колоколом. Несколько человек исчезли, как только выполнили свою обычную работу. Могучие блестящие якорные цепи затихли.