всматриваюсь в них внимательно. Он высокий, широкоплечий, в плаще и шляпе, с выступающими скулами на мужественном лице, светлыми и улыбающимися глазами и чуть приоткрытыми губами. Она невысокая, складная, с тонкой талией и округлыми пышными бедрами, темные волосы спускаются волнами на плечи, губы аккуратные, чуть пухлые, глаза небольшие, но игривые, и заметна родинка на левой щеке. Я вкладываю фотографию в самое начало тетради, вдыхаю запах воспоминаний и пролистываю уже прочитанные страницы, поглаживая пальцами чернила на листах. Найдя нужное место, вновь погружаюсь в его жизнь.
Тетрадь мистера Олда
Финал
«Сейчас, когда вы знаете мою историю, мне нужно успеть рассказать самое главное. Есть еще одна причина, почему я пишу это все: если меня не станет, я хочу, чтобы вы нашли мой дневник, мои записи и сделали то, что попытался сделать я.
Когда я стал жить с Астрид и начался процесс развода, Мари пала духом. Ей была невыносима сама эта ситуация, она восприняла ее как предательство, оскорбление, как бесконечный кошмар наяву. И имела на это полное право. Я оставил ей все, что у нас было, и взял только чемодан со своими рубашками и брюками. Согласился на полное материальное содержание ее и сына. Но и этого было мало. Тот позор, который я ей принес, подкосил ее, она стала выпивать. Из прекрасной матери со временем превратилась в никчемную. Я пытался что-то сделать, но пытался слабо, потому что – как бы это гнусно ни звучало – в моей жизни ни ей, ни сыну больше не было места.
Знаю, что деньги, которые я давал, никогда не смогли бы компенсировать мое отсутствие в семье. Но я был слеп и глуп. С сыном почти не виделся, не участвовал в его жизни, я погубил Мари. Я всему виной.
Обычно люди говорят, что лучшее, что они создали, лучшее, что пустили в этот мир, – это их дети. У меня же все наоборот. Мой сын – худшее, что я сотворил.
Несколько лет назад, когда я почувствовал свою немощь и то, что мне пора оставить обычную жизнь и переехать в дом, где бы обо мне заботились (ни в коем случае не говорю о доме сына, имею в виду это чудесное заведение, где нахожусь сейчас), то стал задумываться, какие официальные процедуры нужно осуществить. Наследство, ну и другое. У меня в собственности был прекрасный дом в пригороде Мэя, еще один небольшой дом у моря и разные вложения, которыми я хотел распорядиться. И тогда я осознал, что после меня в этом мире остается только один человек, единственная моя часть, мое продолжение – сын. И, несмотря на то что меня не было рядом практически всю его жизнь, номинально я в ней все же имел свое место. Следил, хотя и урывками, за его успехами – со стороны, как следят за своим кумиром – любимым артистом или спортсменом. Его жизнь казалась вполне достойной. И я гордился его силой, гордился им, пусть не как отец, который ждет за кулисами, но как болельщик, который сидит в зале. Конечно, я никогда и никому этого не говорил и не показывал, то есть был полным болваном.
Я нашел его номер телефона и позвонил. Услышав мой постаревший голос, он не бросил трубку, хотя имел на это полное право. Мы договорились о встрече. Это было очень странное переживание, тяжелое испытание – смотреть в глаза родному человеку, которого ты предал и бросил. Но, как мне показалось, он был рад встрече, улыбался и участвовал в беседе. Мы сидели и разговаривали как отец и сын, как двое взрослых мужчин. И я расцвел, его поведение ослепило меня. Я был слаб и одинок, а мое чутье, весь мой жизненный опыт и все инстинкты отключены. Я оказался так слеп, насколько может быть слеп отец по отношению к своему сыну. И мы стали общаться. Я поведал о своем намерении оставить все ему, но он наотрез отказался принять наследство, посоветовал мне завещать все благотворительным фондам и помог оформить документы.
Я был счастлив, думал, что закрыл все бреши своей жизни, сделал все, что мне полагалось. И вот он отвез меня в дом престарелых, я устроился там. Все было прекрасно. До вчерашнего дня. Он пришел ко мне, мы вышли на прогулку в парк и сели под ветвями цветущей яблони. В воздухе витал сладковатый запах нектара и кружились белые нежные лепестки. И в тот миг, когда я посмотрел на сына, – увидел его лицо без маски. Взгляд был изъеден ненавистью, губы искривлены мерзкой, нахальной улыбкой.
– Ну что, отец, все дела сделаны, и это мой последний визит. Больше я не намерен терпеть твое присутствие в своей жизни, – сказал он гордо, словно объявляя награду в номинации.
– Что? Что ты такое говоришь? – изумился я.
– А ты как думал? Считал, что я все простил, что забыл о своем несчастном детстве? Ты был счастлив, отец, а я нет, – произнес он, кривя губы от отвращения.
– Но почему? Почему ты тогда сразу мне это не сказал? Я бы понял. Знаю, что не был тебе настоящим отцом, и еще раз прошу у тебя прощения.
– Мне не нужны твои извинения. Увы, нет. Мне они вообще ни к чему. Я хочу рассказать тебе кое-что. И хочу, чтобы остаток своих дней ты думал об этом. Винил себя, потому что во всем виноват только ты. Ты и твоя мерзкая шлюха.
– Не смей! – закричал я, вскочив на ноги. – Никогда не смей при мне говорить о ней так.
– Не нервничай, папа, вдруг тебе станет плохо и ты не узнаешь самого интересного, – мерзко ухмыльнулся он.
У меня затряслись руки и ноги, челюсть ходила ходуном. Будь я моложе и не таким дряхлым, устроил бы ему настоящую взбучку, но я еле стоял на подгибающихся ногах, а затем и вовсе рухнул обратно на лавочку.
– Ну так вот, отец. Ты создал монстра. Ты уничтожил во мне все человеческое. Но я рад этому, потому что я копия своего отца.
Я не понимал, о чем он говорит.
– Она отняла у меня детство, отняла отца и мать, она все отняла. А ты допустил это, ты согласился, ничего не сделал. И знаешь, я ненавижу женщин, ненавижу всех женщин, хоть каплю похожих на нее. До сих пор храню ее фотографию, которую ты мне когда-то показывал и забыл на моей тумбочке. Я смотрю на нее, и во мне просыпается такая ненависть,
