превращаться в машину, — попытался возразить инженер Колев.
— Я говорила о вас, мужчины. Что-то сдали вы свои позиции. Вас больше влечет романтика, философствуете, стараетесь блеснуть внешностью, а в сущности, изменяете своей природе! Трудно найти настоящего мужчину… — с иронией бормотала Луничава.
— Друзья! Мы накануне гибели! Кто защитит нашу мужскую честь от этой стихии? — прижав к груди руки, с явным желанием развеселить гостей старался Ванков.
— С поднятыми руками едва ли защититесь! Опять же к вашим блестящим пуговицам совсем не подходят уродливые пальцы. Разве это мужские руки? — пьяным голосом сказала Луничава, беря бутылку с коньяком.
Тут Ванков неожиданно для всех властно взял ее за руку, отобрал бутылку и с еле сдерживаемым раздражением проговорил:
— Хватит ломать комедию! Вы пьяны, и сейчас я не буду спорить с вами. Но наш разговор отложим на другой раз.
Луничава побледнела. Скулы обострились, глаза гневно засверкали. Она пыталась освободить руку, но, не сумев, бросила ему в лицо:
— Уберите свои уродливые лапы! Слышите! — Выдернув руку, начала другой растирать ее. — Не хватало мне разговаривать с такими… как вы!
Мой приятель тихонечко встал из-за стола, виновато посмотрел на всех и, сказав совсем тихо «извините», удалился.
Мы все были в недоумении. Только Луничава смотрела на нас с презрением и медленно тянула воду из своего бокала. Ее спокойствие бесило меня. Во мне кипело страстное желание сделать что угодно, но защитить Ванкова.
— А вы, обожательница кукушек, знаете, что руки у этого мужчины горели, когда он со дна нефтяного порта поднимал английские снаряды? — обратился я к ней, но так, чтоб услышали все.
— Дора! Ты явно переусердствовала! — сказал инженер Колев. — Их было сто пятьдесят штук, и все начинены ипритом. После первой мировой войны их выбросили в море! Ты ведь инженер-химик и хорошо представляешь, какая гадость это вещество! Один проржавевший снаряд… Руки ему едва спасли.
— Три пластические операции сделали, только таким путем предотвратили ампутацию! — со сдержанным упреком в голосе добавил доктор Венев.
— Через десять дней мы его опять пригласим в госпиталь! Ему предстоит новая операция. А вы: «уродливые пальцы»! Как вы можете! — впервые заговорила молодая женщина-врач, новее голосе сразу чувствовался характер.
— Прошу вас, давайте оставим этот разговор на другой раз! — попросил гостеприимный хозяин. — Собрались повеселиться, а получилось черт знает что.
В этот момент одна из девушек включила магнитофон, и по залу разнеслась музыка.
Все еще раздраженный, я подошел к открытому окну. Напрасно всматривался в пустую улицу, стараясь увидеть своего друга Ванкова. Я знал его хорошо — сюда он больше не вернется.
Две пары тихо шептались, словно плавая в табачном дыму, а я все никак не мог успокоиться, что не влепил настоящую пощечину этой надменной Луничаве и не ушел вслед за Ванковым. Плохо получилось, черт побери! Обидели моего друга, посмеялись над его искалеченными пальцами, а я ничем не помог ему. Но было уже поздно. Ванков ушел домой, а гости, вероятно, уже забыли о нем.
Когда я размышлял над тем, как мне выбраться из этой неприятной компании, почувствовал за своей спиной чье-то горячее дыхание. Обернулся. Передо мной стояла Луничава и пристально смотрела на меня. Теперь ее глаза были по-детски виноватыми и, кажется, просили о пощаде.
— Действительно его пальцы поражены ипритом? — спросила она упавшим голосом. — Что, он сам поднимал химические снаряды?
— Да, к вашему сведению, — холодно ответил я. — И каждый из них был начинен смертью… А вы, может быть, опять будете доказывать, что современные мужчины пентюхи?
— Боже! — тихо простонала девушка. — Боже мой! Всю жизнь мечтала и ждала встречи с настоящим мужчиной… И так обидела его.
Я взглянул на нее, чтобы убедиться, не смеется ли она. Лицо у нее было серое, потухшее, в глазах стояли слезы. Она плакала, молчаливо глотая слезы. Меня поразила эта неожиданная перемена в ее поведении, поразила мука, остановившаяся в ее глазах. Неподдельная человеческая мука, которая искала сочувствия…
Через неделю после этого неприятного вечера Ванкова снова положили в госпиталь, а я получил назначение в другой гарнизон. Несколько дней занимался сдачей имущества, документов, оформлением расчета. Потом, упаковав свой багаж в два больших чемодана, прежде чем поехать на вокзал, отправился в хирургическое отделение госпиталя. Многое связывало нас с Ванковым, а тут служба разлучала, может быть, навсегда. Настроение у меня было крайне подавленное.
Тихо открыл дверь. Мне хотелось застать его врасплох, но я не посмел войти: в тесном проходе увидел женщину. Приподнявшись на подушках, Ванков молча смотрел на нее и, казалось, был на седьмом небе. Поверх одеяла отчетливо были видны его забинтованные руки. О чем говорили его глаза? Вот он протянул руку, и женщина робко взяла ее и нежно погладила. Теперь я уже не видел его лица, а наблюдал только за тем, как его забинтованная рука гладила ее волосы.
Бесшумно закрыл дверь и удалился. Что нужно этой женщине от Ванкова? Это не мать. Сестер у него не было. Кто же это? Почему он скрыл от меня?.. А еще друг!
Внезапно вспыхнувшая ревность и обида терзали мне душу. Он скрывал от меня свою любовь! Значит, не все доверял? И все-таки…
Прошло несколько месяцев после этой злополучной «встречи». Написал ему два письма, но ответа не получил. Дружбе нашей как будто подходил конец.
Но вот однажды, весенним вечером, когда возвращались журавли, в прихожей раздался продолжительный звонок. «Связной, — подумал я с досадой: только что вернулся из казармы. — Может быть, тревога?»
Открыл дверь и застыл от удивления. Передо мной стоял Ванков, а за спиной у него кто-то еще. Я заглянул через плечо. Луничава, инженер! Дора!
— А ну, кум, встречай гостей! — весело закричал Ванков и обнял меня своими сильными руками так, что кости затрещали. Потом повернулся к Доре и, едва сдерживая смех, сказал: — Одна кукушка решила свить гнездо. Пора пришла…
Она милым жестом зажала ему рот. Лицо ее сияло. Она очень похорошела, как всякая влюбленная женщина.
В НОВОГОДНЮЮ НОЧЬ
В пять часов вечера тридцать первого декабря я был в зените своего счастья. В моей холостяцкой квартире царил полный хаос. И в этом хаосе любимый голос, значительно приятнее праздничной музыки:
— Кирчо, твоя рубашка готова! Можешь надевать!
Принимаю еще теплую от утюга рубашку и целую руку, которая мне ее подала. Руку Эмы. Это имя вам, конечно, ничего не говорит? Не правда ли? Но я затрепетал от счастья при мысли, что эту долгожданную ночь мы проведем вместе, что она будет решающей в нашей жизни, что…
Все, что могло взбрести
