и постарался увести стадо в сторону. Нет, тут быть уверенным нельзя ни в чем.
В следующий миг в Набате что-то оттаяло, взгляд потеплел, он вильнул неуправляемым хвостом, с лету одолел край просеки и словно бы обрел второе дыхание – может, в эту минуту так оно и было, – сделал второй прыжок, перемахнул через канаву и исчез в кустах.
Я не вытерпел, побежал наверх к Владимиру Федоровичу – кабанья семья увела гон в сторону, здесь мы ничего больше не выстоим. А время идет – охотничье время… Скоро день сгустится, набрякнет вконец влагой, из оврагов и низин выползут тени, задавят свет, сольются с небом – тогда уже станет не до охоты. Пробежав метров двадцать в гору и почувствовав, что сердце колюче колотится уже в самой глотке, я остановился, глянул вниз – не покажутся ли Орлик с Пальмой?
Увы, не показались. Либо они безнадежно отстали, либо вывернулись из шкур и выдохлись окончательно.
Метров через пятьдесят я увидел Владимира Федоровича: он стоял на краю просеки, спиной ко мне, привалившись к раскидистому грустному дубу, глубоко изрезанному морщинами, держа наизготове свою тульскую вертикалку. Что-то он видел в плотном, исчерканном белыми березовыми полосами лесу, что-то засекал, – стойка была настороженно-боевой. Но стрелять Владимиру Федоровичу не пришлось: в лесу он так ничего и не высмотрел, а сзади него, всего шагах в двадцати, на просеку вымахнули четыре серые шерстистые тени, похожие на призраки: впереди шла длиннорылая страшноватая свинья, рассекала телом воздух – видать, хряк, проведя семью по заснеженным низинам, где надо было прокладывать дорогу, уступил место, когда снега стало меньше, сам ушел назад, потому что уже почувствовал настигающего Набата и понимал – с собакой придется схватиться, в центре двигались дети – вполне созревшие, упитанные, злые.
Тени появились на просеке бесшумно, Владимир Федорович не увидел и не услышал их, он даже не почувствовал стада, хотя охота и война развивают в человеке всякое чутье безмерно, я сунулся было вперед с криком, но крик застрял у меня в глотке, его не знаю чем загнало назад – то ли ветром, то ли снегом, то ли воздухом, – когда справился с собою, кабаньей семьи на просеке уже не было.
Стрелять я не мог – на выстреле стоял Владимир Федорович, как, впрочем, и он не мог стрелять со своей стороны – под пули вместе с кабанами попадал и я. Досада вспухла комком в груди, ободрала нутро до крови, обварила жаром голову, грудь, сердце – чего же это мы?
Секунд через пятнадцать на просеку вылетел Набат, крупной рыжеватой птицей перемахнул через закраину – он почти набрал упущенное, сейчас сядет хряку на зад – и верно, через минуту раздался его ликующий громкий лай: кабанья семья вела его теперь по плотному небольшому лесу, в который так пристально вглядывался Владимир Федорович.
В овраге на лай Набата эхом отозвались еще два голоса – хриплый и писклявый: собачья стая собиралась в кучу.
По просеке, сокращая дорогу, вверх пошли Орлик и Пальма, догнали Набата. Некоторое время собаки петляли по лесу, потом сбились в одном месте – лай их словно бы зафиксировался, перестал перемещаться.
– Бежим туда! – скомандовал мне Владимир Федорович.
Легко сказать – бежим! Хорошо, что лесные пятаки здесь небольшие – рощицы аккуратные, обведены со всех сторон полями, украшают землю, будто женские глаза. Один лесок отделен от другого полем и это на руку охотникам – по свежим следам всегда можно понять, что за зверь вошел в лес и устроился на дневку, сколько этого зверя – засечь следы входа, поискать следы выхода и если их нет, смело пускать собак, а самому становиться на номер: охота на крупного зверя – это коллективная охота.
Пробежали немного – провалились в рыхлый, понизу сочащийся талой водой снег по пояс, дальше еще больше – по грудь. А собаки лаяли – ликующе, громко, дружно. Даже Пальма, и та осмелела, хватала кабана за что придется, захлебывалась, истерично и радостно взвизгивала.
– Прочно держат! – послушав собак, отметил Владимир Федорович, выбираясь из снежного плена – развернулся на сто восемьдесят градусов, отработал назад – мы попали в яму, возможно, старую воронку от немецкой бомбы.
– Прочно, однако, держат, – еще раз подтвердил Владимир Федорович, сбил с унтов снежную кашу и с клацаньем захлопнул ствол ружья, ставя в боевое, для стрельбы, положение.
Ну все-таки молодец – усталый, с разъезжающимися лапами, загнанный Набат – отколол от стада самого секача, изорвал ему в клочья штаны, и хряк, длиннорылый, с опасными желтоватыми клыками, способный одним поддавком располосовать гончего пса от носа до хвоста, вышел из себя, разъярился, развернулся на ходу, но пока он разворачивался, проворный Набат снова оказался сзади, вырвал из штанов секача клок жесткого проволочного волоса вместе с мясом. Секач взревел от боли и злости, перекрутился на копытах, боднул клыками Набата, но не почувствовал, что попал – на клыки насадился воздух, Набат в это время снова всадил в мясистый зад свои зубы.
Мать увела стадо, хряк остался один, налился злобой – стадо было в безопасности, погоня задержалась на нем самом, не может быть, чтобы он не отбился от собак – и кто против него-то, тьфу, заморенный несерьезный кобелишко с желтыми нервными глазами и такими же бровками; резко взвившись в воздух, секач развернулся, будто мастер-спортсмен, опустился на собаку, придавив ее всем телом, проткнув острыми клыками, втиснул в землю и заурчал от сладостной злобы, дернул головой, окончательно вминая собаку в корневища, поглубже, под палые листья, и тут же почувствовал, что в зад ему снова впились ненавистные зубы…
Он ведь уничтожил собаку, расплющил, разнес на несколько частей, раздробил кости, а собака оказалась жива – выходит, давил он не самого Набата, а лишь тень его – Набат оказался хитрее и проворнее старого умного секача.
Секач сделал еще одну попытку убрать собаку, стремительно протаранил пространство телом, смял Набата – сердце у кабана радостно екнуло: на этот раз попал! – в глотке родился торжествующий хрип, секач подкинул худое собачье тело вместе с земляной кочкой – прошлогодним муравейником, поймал на клыки, еще раз подкинул, прошелся копытами по дергающемуся ненавистному телу, втаптывая в земляную плоть – наконец-то, наконец-то!
Но сзади в секача снова вцепилась собака. Секач слезно охнул и от неожиданности сел. А Набату только того и надо – посадить кабана на задницу. Сидя, хряк снова попытался поддеть пса, пырнул его клыками – на клыки снова насадился воздух.
Тут подоспели еще две собаки – послабее и потрусливее, – устроили вокруг секача карусель. Хрипя, отбиваясь от них, секач задом заполз под глубокий выворотень – гроза когда-то опрокинула большую тяжелую сосну, выдранные
