Набата, ни хрипа Орлика, ни тявканья Пальмы.
– Потерял, – огорченно проговорил Владимир Федорович и вздохнул, – что с возу упало, то пропало. Теперь не объявится, пока снова кабанов не поднимет. Я знаю Набата. Снег виноват – глубокий. Кабан по нему как торпеда идет, а собака вязнет.
Мы стояли на середине просеки, прорубленной лесниками из противопожарных, наверное, целей – в прошлом году в округе горели леса, а в позапрошлом, жарком, чадном – полыхали так, что пришлось вызывать подмогу даже из Москвы, – одним концом просека уходила на бугор и скрывалась за ним – до конца она не была прорублена и увязала в терновых и ореховых зарослях опушки, другим краем смыкалась с оврагом.
– Пройду чуть вверх, посмотрю, что там, – сказал Владимир Федорович.
– А я – вниз, потом сойдемся в этой же точке. Годится?
Я почему-то не рисковал далеко отрываться от Владимира Федоровича – чужой лес, чужие звери, чужой снег, чужие нравы, – внутри возникал холодок, кожа сама чувствовала невнятную опасность; впрочем, на кабаньей охоте это бывает всегда, кабан – не лось, с вепрем шутки плохи. Сколько случаев было, когда кабан выпрастывал охотнику кишки наружу – человек даже «а» выкрикнуть не успевал, когда в живот ему всаживались два острых клыка; лось наносил смертельный удар копытом – ноги у него много сильнее лошадиных, а с низкой мохнатой ветки сверху прыгала рысь, впивалась зубами в шею. Лес – это лес.
Незнакомый лес всегда бывает таинственен, угрюм, в нем все мешает – скользкие подгнившие стволы, распространяющие ядовитый запах, валежины и старые прелые коренья, едва прикрытые снегом, под снегом непременно оказываются ледяные наросты, узлы, каменья, на которых человек спотыкается, падает – часто навзничь, спиной, затылком о каменно-твердый лед, острые сучья целят в глаза и стоит чуть ослабить внимание, как мир сразу обретает нехороший красный цвет, и дорога из чащи бывает уже одна – в больницу. Поэтому на незнакомой охоте, как в разведке – всегда лучше быть вдвоем. Это очень важно – ощущать плечо, дыхание, тепло другого человека. Да и в случае, если с ходу не убьешь кабана, а только ранишь, и в стволах уже не будет патронов – чтобы перезарядить ружье времени никогда не бывает, этих мгновений не хватает вечно, – напарник добьет лютого вепря.
Раненый кабан – самое опасное животное в лесу, он бывает беспощаден, всегда норовит кровью оплатить кровь, ума и коварства, когда он подбит, у него всегда больше, чем у человека.
Поскрипывая новыми, привезенными сыном с Севера унтами – скрипела жесткая кожа, прошитая навощенной дратвой, хотя казалось, что скрипит снег, но мокрый снег издавал чавкающие раздражающие звуки, а этот скрип был сухой, – Владимир Федорович пошел вверх, я на пятках, выжимая холодную жижку, заскользил по просеке вниз, к оврагу. Через полминуты Владимир Федорович остановился, прислушался: не подадут ли собаки голос? Нет, собаки молчали. Гон прервался.
Если вверху, на той серединной точке, где мы находились, не было никаких запахов – все сдувал в сторону ветер, гладко облизывая бугор, по которому была прорублена просека, то внизу уже пахло лежалой землей, грибами, старой, пошедшей плесенью листвой – пахло апрелем, ожившей сыростью, настоящей весной, и этот милый щекотный дух вызывал невольное щемление, тревогу – пробуждение всегда, как и сон, тревожит душу.
Собственно, даже тревожит не сон и не утреннее просыпанье, а переход из одного состояния в другое.
Где-то в стороне раздавался дробный стук – поползень расклевывал на сосне старую шишку, другой поползень – наперсник, занимался корой древнего дерева, выискивая куколок и древоточцев, было еще слышно, как поверху, путаясь в макушках, перепрыгивая с кроны на крону, гуляет ветер.
Показалось, что где-то далеко щелкнула крупная ветка – щелчок был громкий, словно выстрел, не гниленький, мягкий, с каким ломается хворост и всякое древесное мелкотье, а… – в общем, так ветка может переломиться только под тяжелой ногой лося, либо хряка-перестарка. Я напрягся – на охоте, кажется, слышать могут даже поры, корни волос, кончики обнаженных пальцев, застывших на спусковом крючке ружья, – натянуты каждая жилочка, каждый нерв, – может, за треском ветки я услышу собак, Набата, Орлика, Пальму? Нет, все те же звуки просыпающегося леса и запах – сильный, бередящий, словно шампанское, запах весны, переворачивающий все внутри, тревожный, слезный и радостный одновременно, неповторимый и совершенно чужой для января.
Разве может январь пахнуть весной?
Я прошел по просеке еще ниже, свернул чуть в сторону, под обваленный край оврага, из которого высовывались смахивающие на щупальца корни – крепкие, отмытые до восковой желтизны, и на сероватой, испачканной землей полоске снега увидел свежие кабаньи следы, много следов – прошло не менее четырех голов: крупные, решительные, принадлежали главе семейства и его дородной супруге, помельче, но тоже внушительные – детям, уже подросшим, набравшим силу и готовым жить самостоятельно.
Кабанья семья прошла буквально только что – след еще дымился, от него пахло мочой и потом. Совсем рядом раздался треск, я резко вскинул ружье, беря на прицел кусты – следом за семьей мог идти какой-нибудь незадачливый и злой одиночка с покусанным задом. За изорванную кровоточащую корму он непременно постарается рассчитаться.
Но из кустов вылетел не разбойник-одиночка, а Набат, перемахнул через валежину, приземлился в снеговой пятак, как в озеро – в стороны только брызги полетели, лапы Набата разъехались, крупная желтобровая голова гулко хлопнулась о грудь; было видно, что Набат устал: кабанья семья водила его по оврагам и логам, где хряк уверенно пробивал в рыхлой каше след, а собака увязала, обдиралась до крови, набивала себе пасть землей и снегом. Набат молчал – не видя кабаньего стада, он почему-то не подавал голос. И может быть, исходя из правил гона, поступал верно… Не знаю, впрочем. Орлика и Пальмы не было видно.
– Что же ты, Набат?
Не надо мне было говорить это. Набат вздрогнул и посмотрел на меня так обиженно, укоризненно, что… в общем, даже у человека не может быть такого красноречивого взгляда, – надломленная усталая фигура с неуклюжими лапами, которыми Набат, казалось, не управлял – лапы двигались сами по себе, туловище само по себе, голова тряслась тоже сама по себе, плыла по воздуху, ободранный мокрый хвост сам по себе тащился сзади, перечеркивая слабую расплывчатую тень – пес находился на пределе возможностей, еще немного, и он свалится на землю.
– Устал, Набат? – спросил я, хотя спрашивать ничего не нужно было – разве и так не видно? И я сам должен быть бы здесь не сейчас, а раньше, хотя бы пятью минутами раньше – кабанья семья точно бы вышла на меня. А с другой стороны – глава-секач унюхал бы меня
