повторится, – проговорила она, вспоминая сейчас, в эти краткие миги, счастливые часы, проведенные вместе с Пчелинцевым, но тут же осеклась – последняя фраза имела двойной смысл…
Из далекого далека, откуда-то из-под самых небес, из-под медленно тающего сливочного комка солнца до нее донеслось глухое, бесцветное:
– Все, Марьяна, прощай! Теперь уж навсегда.
Она снова ожесточенно покрутила головой, не соглашаясь и одновременно принимая эти слова как заряд дроби, угодивший в душу, и расплачиваясь за прошлое болью, слезами, странной теснотой, возникшей в груди, переживая сейчас то, что пережил совсем недавно сам Пчелинцев. Спросила, едва совладав с собой:
– И что?.. Безвозвратно? Да, Сергей?
– Не знаю, – жестко отозвался Пчелинцев, глядя суженными твердыми глазами на приближающиеся астраханские причалы, где швартовались волжские теплоходы.
Пройдет несколько минут, и «адмиральский» катер пристанет к берегу, сделавшемуся для Пчелинцева за последние две недели чужим, совершенно незнакомым и далеким. Таким далеким, что он должен будет осваивать, обживать эту землю заново. Либо ему надо будет уйти отсюда, чтобы пристать к берегу другому.
Тяжело было Пчелинцеву. Так же тяжко, опустошенно чувствовала себя и Марьяна. И ничего нельзя было с этим поделать. Ни-че-го…
Набат
Светлой памяти В.Ф. Топоркова
Гон вел Набат.
Голос Набата отличался от других голосов, хотя в гоне участвовали всего три собаки – лай у Набата низкий, переливчатый, с медным отзвоном, был слышен далеко-далеко; Орлик, напарник его, тявкал хрипло, отрывисто, будто невыспавшийся командир на учениях, на ходу часто отдыхал – берег голос, делал паузы, хотя на звере Орлик умел сидеть прочно, рычал, хватал кабана за твердый шерстистый зад, следом за Орликом обычно шла Пальма. Пальма всегда ходит последней – дрожит, жмется, одна, без Набата или без Орлика, на зверя она никогда не кидается. И не потому, что Пальма труслива, нет – у нее все время щенки: как только у Пальмы появляется потомство, она тут же заряжается новым, одних детишек Пальма кормит, облизывает, воспитывает, а других уже носит в себе.
Страх за детей принадлежит не к страху, а к разряду совсем другому, поэтому Пальму никто не считал трусливой. Охота для нее – такое же удовольствие, как и для нас. Удовольствие, но не дело, промельк, приятная прореха между делами. Пользы от Пальмы в общем-то никакой, а все же, если ее нет, то гон получается неполный, чего-то в нем не хватает. Голос у Пальмы – бабий, тонкий, с острым подвывом, одышливый – на бегу у нее что-то перехватывает, дыхание пропадает, и Пальма часто захлебывается в своем лае.
Но все-таки главный заводила, закоперщик в тройке – Набат, без него хорошей охоты никогда не получится. И голос его – это голос вожака, лидера. Орлик вести гон так, как ведет Набат, не умеет, для него на охоте нет главного и нет второстепенного, для него все главное и все второстепенное. Он может поднять лося, погнать его, по дороге спугнуть с лежки кабана, увлечься им, потом кинуться в сторону за лисой, азартно облаять ее, увязнуть в снегу, ободрать себе брюхо о мерзлые сучья, прыгнуть на косулю, оказавшуюся рядом, забыть о лосе, о кабане, о лисе и о собственном кровоточащем животе, замерев с поджатым хвостом перед следом крупного волка, заинтересоваться рябчиками и уж потом, минут через двадцать, снова вспомнить о лосе и броситься на его поиски.
В результате пес почти всегда остается без сил. Он настолько бывает загнан, что до дома его потом несут на руках матерящиеся охотники, сбрасывают на подворье, как мешок, – но это позже, а пока те, кто построптивее, позлее, поздоровее, сами занимаются «собачьим делом» – теряя шарфы и шапки, на ходу выхаркивая слюну, гоняются за лосем, пробуют нащупать в снегу кабана, а он, хитрец, в двух метрах будет лежать, ни за что не поднимется, даже морду не повернет, если нет собаки, – знает, что за корму его хватать зубами никто не станет, да потом мало ли народу шляется по лесу… Ну и плевать, что с железными пукалками! Может, это люди грибы ищут – в снегу, а найдя, отстреливают из кривых ижевских стволов. В общем, охотники, если берут с собою Орлика, чаще всего остаются без добычи.
И совсем другое дело, когда на охоте бывает Набат. Набат, конечно, тоже может по ходу снять лису или косулю, но он никогда не даст увести в сторону от главной добычи – даже если ему случайно залепят пулю в лоб, он все равно останется телом на основном следу, вдоль него.
Конечно, он может прыгнуть в сторону за каким-нибудь косоглазым хамом, вздумавшим пересечь дорожку перед самыми его ноздрями, может сделать маленький крюк за лисой, от страху обмокрившей свой роскошный зад вонькой влагой, испугать ее так, что лиса покинет не только этот лес и район – покинет здешнюю область, но не более. Набат никогда не упускает из виду главную цель. Не было еще такого.
Набата любили. В лесных пиршествах, когда из свежего мяса готовили суп-шурпу, а на деревянных штырях, выструганных из веток, жарили крупно нарезанную печенку, Набату всегда доставался самый первый кусок, ему первому давали воды, чтобы пес пополнил запас в выпаренном обезвоженном организме, он первым получал телогрейку – в мороз взопревшая потная собака может, как и человек, погибнуть от простуды.
После Набата наступала очередь Орлика, а потом уж Пальмы – несмотря на то, что даму положено пропускать вперед, увы, – с этим не очень-то знающие этикет и реверансы деревенские охотники не считались и каждому воздавали по содеянному.
Итак, Набат вел гон.
Голос его прошил насквозь редкий березнячок, в котором зверья сроду не водилось – если только дуриком застревал лось пожевать нежной белоатласной кожицы с березок, но и то пугался недалекого шоссе и собственной незащищенности, среди хилых голых стволиков он выглядел паровозом, которого не только жаканом, можно взять даже кирпичом, умахивал в надежный дубовый лес, – затем голос победной песней обозначился на бугре, где стояло двое наших охотников, но, видать, Набату не удалось вывести кабанов на ружья – клыкастые издали почуяли запах горелых стволов, наддали и стремительными хрюкающими утюгами прошли метрах в двухстах от людей – в лесу это расстояние бесконечно велико, никакая пуля не одолеет, – и утонул в тесном, с густыми сросшимися кронами сосняке.
– Неужели потерял? – забеспокоился Владимир Федорович, мой напарник. Вернее, это я был его напарником. Владимир Федорович – местный житель, а я для здешних земель – седьмая вода на киселе, родственник из тех, о коих даже не вспоминают, родные места мои западнее, километрах в ста пятидесяти, в Волынском (ныне Становлянском) районе.
Раздавив унтами сырую заснеженную кочку, Владимир Федорович приподнялся на цыпочках, обнажил из-под ушанки ухо. Было тихо. Ни победной песни
