только до времени, когда можно будет, надев фрак, войти в салон, в военный штаб, занять редакционный стол, кресло министра, президента, кем он и станет в конце концов, чтобы «мыло» и «свечи» дать целой стране, народу, нации. Однако это будет уже деятельность иного смысла и порядка; в ней, как писал Анибаль Понсе, выветрится дух «социального романтизма» тех, с кем он начинал,— «поколения 1837 года».
И Эчеверриа, и Сармьенто использовали понятие «социализм». Однако в программе Эчеверриа и других это понятие имело двоякий смысл. Во- первых, оно означало приверженность принципу социальности, либерализма, в противоположность принципам аристократизма, олигархии и индивидуализма, свойственных колониальному обществу. Во-вторых, имело прямую связь с европейским утопическим социализмом (Сен-Симон, Леру) и, соответственно, с утопизмом времен Руссо, классического Просвещения, Великой французской революции. Но эта исконная связь утрачивается у Сармьенто: социализм для него означал лишь «социальность», тот идеал либерально-гражданского общества, что он противопоставлял «варварству», воцарившемуся в Аргентине.
Эчеверриа, запершись в одиночестве в осажденном Монтевидео, в 1845 г. писал окончательный вариант «Социалистического учения», а Сармьенто в том же году издал «Факундо», книгу, подводившую окончательную черту под утопиями 30-х годов. Сармьенто оставил яркий портрет Эчеверриа, в котором сквозят и горячая симпатия к нему, и отчетливое неприятие его позиции: «Эчеверриа — поэт безнадежности, вопль разума, растоптанного конями пампы, стон одинокого человека, окруженного взбесившимися мычащими быками, которые роют копытами землю вокруг него и грозят острыми рогами. Несчастный Эчеверриа! Больной духом и телом, изнуренный пламенным воображением, изгнанник без пристанища, он мыслит в обстоятельствах, когда никто не размышляет, когда либо склоняют голову, либо поднимают мятеж, ибо иной возможности духовного проявления здесь нет. В книгах, концепциях, теориях, принципах он ищет объяснения причин бури, бушующей вокруг него, все еще мечтая подняться над потоками грязи и войти в иной мир, порождение иных сил..»[469]
Сила Сармьенто была в том, что он всегда необычайно ясно видел конкретную ситуацию и отвергал всякий утопизм, но в том была и его слабость, ибо отсутствие утопизма придаст впоследствии его деятельности дух опасного буржуазного прагматизма. Пока прагматизма нет, есть скорее социальный практицизм. Так, отвергая романтизм в его «мечтательном» варианте, он утверждает идею «социалистической литературы», поясняя, что для него это «необходимость обратить искусства и политику к науке с единственной целью: улучшить судьбу народов, покровительствовать либеральному развитию, либеральным тенденциям и бороться с тенденциями ретроградными»[470]. Искусство, политика, наука, все вместе, поставленное на службу задачам практической борьбы за «цивилизованное» общество,— в этом тезисе Сармьенто уже проглядывают очертания его «Факундо», однако поиски своего жанра и стиля лишь начинаются. Прообраз его Сармьента обнаруживает, а вернее, создает его самой своей деятельностью политика-журналиста, готовящегося стать политиком-деятелем, государственным лицом, организатором нового порядка. Как бы формируя еще не существующее новое гражданское общество, Сармьенто превращаем газеты и журналы в тот орган, который станет править этим новым обществом,— в парламентскую трибуну. Свое отношение к журналистике и шире — к слову, к литературе — он ясно выразил в статье «О журналистике» (1841): «Газета для современных народов есть то, чем был форум для древних римлян. Печать заместила трибуну и амвон, письменное слово — устное и проповедь... оратор сегодня выступает перед тысячами слушателей, которые видят его слово напечатанным, ибо с того расстояния, что их разделяет, они не в состоянии его услышать...»[471]
Форум, трибуна, речь перед аудиторией, которая вмещает весь народ,— слушатель и читатель, устное слово, которое можно услышать, увидев его напечатанным,— все это крайне важно для понимания некоторых ключевых стилевых и жанровых моментов «Факундо»...
Вызревали эти творческие установки в той массе журналистских статей и очерков, что он написал до «Факундо», нащупывая свой жанр, и даже не литературный, а жанр самовыражения личности, форму, в которой воплотилось бы его стремление произнести с трибуны газетной полосы перед всеобщей аудиторией свою речь о хаосе и порядке. Вообще, к верному пониманию «Факундо» как литературного произведения можно прийти только исходя из того, что литературное творчество как таковое, в «чистом» виде, в традиционном для того времени понимании не только не интересовало Сармьенто, но раздражало его и едва ли пе отвергалось им. Позиция эта была связана как с романтической идеей восстания против всякого канона, всякой сковывающей нормы, так и с идеей приоритета социальной практики, хотя меньше всего это можно расценивать как эстетическую глухоту Сармьенто, способного рыдать в голос над книгой, потрясшей его воображение. Он думал о путях создания национальной литературы, был прекрасно ориентирован в современных эстетических концепциях, коренную роль в формировании и его личности, и его литературных взглядов сыграл романтизм, давший ему главную, руководящую идею — идею свободного творческого самовыражения. Без этой основы не возник бы «Факундо». Более того, среди прочего в «Факундо» важное место занимает и вполне осознанная идея создания национальной литературы. Этой теме Сармьенто посвящает специальные пассажи, и вперемежку с рассуждениями он дает и свои образцы картин национальной жизни, национальных типов. Отметим, наконец, что Сармьенто, с самоуничижительной усмешкой (паче гордости!) соглашавшийся с доводами «академической» критики, что он не писатель, знал свое место в ряду формирующейся литературы и осознавал свое значение. Перечисляя в «Путешествиях» писателей, закладывающих основы аргентинской литературы, он среди других упомянул и себя: «...черт побери! почему бы не сказать этого? — и я! я тоже, я, попытавшийся воссоздать через жизнь Кироги жизнь и инстинкты аргентинского пастушеского населения»[472]. Однако собственно литературное начало в «Факундо» — лишь часть много более обширной цели, не эстетической, а жизненнопрактической, и только так, будучи частью социального творчества, согласно Сармьенто, литература обретает себя как подлинное искусство.
Что может дать Сармьенто традиционная литература для воплощения его устремлений? Какой из существующих жанров может стать для него той формой, в которой отольется его личность? Костумбристский очерк? Сармьенто писал костумбристские очерки, многому научившись у крупного испанского писателя просветительски-романтического толка Хосе Мариано де Ларры (1809—1837), бичевавшего общественные пороки, косные нравы и обычаи Испании. Но жанр этот был слишком тесен для него, ведь речь идет о частностях, деталях, фрагментах бытия, в то время как он думает о другом порядке. Поэзия? Но это химеротворчество. Именно так, с иронией он писал об испанской поэтической традиции и об аргентинских поэтах, за что на него весьма обиделся Эстебан Эчеверриа: «Я вас прощаю, аргентинские поэты!.. Складывайте стихи и заселяйте реки фантастическими существами, ведь корабли не потревожат глади их вод. И в то время как другие оплодотворяют землю, в то время как на ваших глазах нагруженные корабли преодолевают стремнину, пойте, как птички,
