писателя и клянется его расстрелять. Возвращается Сармьенто в Сан-Хуан в 1836 г., когда Росас, уже уничтожив Факундо Кирогу, окончательно утверждается у власти.
В том же году начинается дружба Сармьенто с Мануэлем Кирогой Росасом, который снабжает его новой французской литературой: Лерминье, Вильмен, Гизо, Кузен, Леру ... Он сам начинает пробовать перо, пишет статьи, стихи (так, в 1838 г. посылает Альберди в Буэнос-Айрес свою поэму «Песнь Сонде», созданную под влиянием Ламартина и Байрона), наконец, в 1838 г. становится членом «Майской ассоциации» и намеревается развернуть общественную деятельность в родном городе. В 1839 г. он пробует создать в Сан-Хуане газету «Сонда», но ее тут же закрывают. Видимо, Сармьенто вызывает все большее раздражение властей и, когда на следующий год прокатывается новая волна репрессий против унитариев, попадает в тюрьму. Разъяренная толпа федералистов требует выдачи Сармьенто, намереваясь устроить самосуд, и ему едва удается спастись. Он опять бежит в Чили, оставив родине завет, с которого начинается «Факундо»: «Идеи обезглавить нельзя!»
Здесь, в Чили, Сармьенто продолжает учебу, окончательно формируется как личность. Начинается новый, определяющий последующую жизнь Сармьенто этап 1841—1845 гг., который увенчивается изданием «Факундо». Человек он был «неудобный», с «острыми углами», постоянно вносивший какое-то лихорадочное беспокойство не только в жизнь близких, но и всего общества. За те пять лет, что Сармьенто прожил в Чили, чилийцы прочитали шестьсот его передовиц, напечатанных в пяти газетах, множество статей и очерков; он разжег несколько вошедших в историю дискуссий, активно вмешивался во внутриполитическую жизнь страны, вел борьбу с Росасом и его сторонниками. Он же осуществил реформу в орфографии, участвовал в спорах о путях развития испанского языка в Америке и о романтизме, изобретал новые методы преподавания, основывал школы и училища... Раздражающе непривычными и странными были его манеры: провинциальность неожиданно соединялась в нем с салонной светскостью, упрямый фанатизм суждений с либеральным парламентаризмом. Сочетание разнородных качеств, слившихся в гармоничное единство, хорошо передает портрет Сармьенто того времени, сделанный видным чилийским мыслителем и общественным деятелем Хосе Викториано Ластарриа: «То был поразительно странный человек, в свои тридцать два года он был похож на шестидесятилетнего старика — большая лысина, мясистые, оттопыренные щеки, застывшие глаза, в которых посверкивает пригашенный дерзкий огонек, и весь этот ансамбль покоится на корявом, осадистом стволе. Но как только он начинает говорить, живость и искренность вспыхивают на лице этого пожилого юноши бликами великого духа»[465]. Приведем еще собственные свидетельства Сармьенто, которые помогают уяснить его характер, что существенно для понимания его творчества, ибо все оно проникнуто мощным и всеподавляющим персонализмом. В «Воспоминаниях о провинции» он писал: «Есть в моей жизни одно обстоятельство, касающееся моего характера и моего положения, которое в высшей степени льстит мне. Я всегда вызывал и резкое неприятие, и глубокие симпатии. Меня всегда окружали и враги, и друзья, мне рукоплескали и одновременно на меня клеветали... Бесконечная битва, которой заполнена вся моя жизнь, разрушила мое здоровье, но не сокрушила моего духа, а, напротив, закалила характер»[466]. Обратим внимание на лексику: я, мой, меня, битва, защита, враги... Или вот эпизод из жизни Сармьенто в Чили, как он его вспоминал: «До сих пор помню тот переполох, который я устроил в доме Висенте Лопеса. Я ворвался к нему, размахивая газетным листком, взбрыкивая и крича: "Вот это праздник! Еще одна газета против нас! Но нас так просто не возьмешь, такой облавой не загонишь, и мы покажем, на что способны наши сабли!" Лопес будет бить тяжелой артиллерией из "Газеты" в Вальпараисо, а я ... а я в "Меркурии" буду совершать ежедневные партизанские вылазки!»[467]
Облава, сабли, артиллерия, партизанить... добавим к этому далеко не случайное, характерное для него выражение «конь моего письменного стола» — и перед нами весь Сармьенто. «Есть упоение в бою...» Причем такой высокий градус общественной жизни для него был не исключением, а нормой, и не только нормой, но и идеалом. Многое приоткрывают в Сармьенто строки из «Путешествий», записанные им во время поездки на корабле из Сантьяго-де-Чили в Монтевидео, когда он увидел остров, на котором свыше четырех лет в одиночестве просуществовал тот самый шотландский матрос Александр Селькирк, который послужил прототипом Робинзона Крузо для Даниэля Дефо. Сармьенто писал: «Усохла бы часть души в нас, как усыхают кости у паралитика, если бы мы не имели на кого направить нашу зависть, ревность, амбиции, алчность и другие чисто общественные страсти, которые Господь под видом эгоистических чувств вложил в наши сердца. Они вместе с другими ветрами надувают паруса жизни, чтобы бороздить моря, которые зовутся обществом, народом, государством. Свята страсть зависти! Это прекрасно было известно грекам, которые сооружали ей алтари!»[468]
Бурлящая политическая деятельность, ученые дебаты, светский и дипломатический салон, газеты и парламент — все эти, так сказать, классические образы гражданской, цивилизованной по европейскому канону жизни тешили воображение Сармьенто и вдохновляли его на краю света, в забытой богом Чили. Сармьенто мечтал о другом стиле и жанре общественной жизни и создавал их, строя себя самого как человека нового будущего. Публичность, просвещенность, политичность, гражданственность — вопреки застою, молчанию, господствующему на его родине под пятой полуграмотных каудильо. Он хотел не частных реформ, а смены всей общественной системы, как писал Э. Мартинес Эстрада, хаосу он противопоставлял порядок. Сармьенто ощущал себя просветителем и, в сущности, был им, но просветительский дух его весьма отличен от классического просветительства, породившего своеобразные инварианты в Испанской Америке в конце XVIII—XIX в. В Новом Свете история вплотную сдвинула разные общественные эпохи и соответствующие им духовные, интеллектуальные структуры, создавая причудливые, необычные симбиозы. Сама социальная ситуация порождала классическое просветительство, но на него наслаивались новые идеи, веяния, стереотипы мышления, шедшие из Европы, прежде всего из буржуазной Франции с ее духом прагматизма и конкуренции. Этот дух новой эпохи, от которого еще свободны романтики — соратники по Майской ассоциации, явственно ощущается в Сармьенто. Зависть, ревность, амбиции, алчность — сколь рискованно это определение нормы гражданского человека, опасно балансирующее на грани гуманизма!
Во времена буркой деятельности Сармьенто, как ископаемое из другой эпохи, доживал свой век другой выдающийся просветитель Испанской Америки, венесуэлец Симон Родригес, учитель и друг Симона Боливара, называвший себя Самуэлем Робинзоном, забытый, оставшийся в полном одиночестве со своими мечтаниями в духе социального утопизма. Когда Симон Родригес лишался школы и учеников, он изготовлял мыло и свечи — мыло очищает от грязи, а свеча дает свет... Оказываясь без средств к существованию, Сармьенто тоже торговал в лавке, возможно, также мылом и свечами, но это
