этот счет опыт у императора был. На миг вспомнилась Кокцея. Перед тем как отправиться в спальню к Марции, вызвал Клеандра. Распорядился отправить обезумевшую Криспину в дом ее отца на Целийском холме и больше ни под каким видом не пускать во дворец.
Когда спальник поклонился, полагая, что разговор окончен, император, спохватившись, добавил:
– Этих, что стоят на посту в начале коридора, наградить фалерами (медалями) за боевую доблесть.
– Не слишком ли, господин? Может, выдать деньги?
– Деньги нам и самим нужны. Впрочем, распорядись насчет донатива[52].
* * *
Рим не был бы Римом, если бы через несколько дней после установки статуи некий мим, выступая на овощном рынке, не спел куплеты, в которых были такие строки:
Стоит, грозит посмешище, пугает горожан.
Из лука он прицелился, но попадет ли в цель?
Услышав от префекта города эти стихи, Коммод рассвирепел.
– Они до сих пор сомневаются?! Им мало слона? Сколько они хотят – сто, двести, триста зверей? Пусть будет триста, я уложу их всех, тогда посмотрим, осмелятся ли писать обо мне дрянные стишки.
С того дня, как император занялся подготовкой к осуществлению очередного подвига, все государственные дела были переложены на плечи Перенниса. До самого начала Римских игр никто не смел тревожить правителя без его ведома. Сам Коммод все это время усиленно тренировался в стрельбе из лука и метании дротиков, дневал и ночевал в казармах гладиаторов. Эмилию Лету было поручено организовать доставку животных, которых спешно принялись отлавливать во всех концах империи.
Тертуллу были поручены сенаторы. Поэт и его помощник Виталис должны были составить из них хор, воспевающий подвиг героя. Один из торжественных гимнов, сочиненных Тертуллом – «Иди на бой, непобедимый, и сокруши врагов», – вызвал одобрение цезаря и награду в двадцать пять тысяч сестерциев. Кроме того, сенаторам и всадникам было предписано выкрикивать ободряющие правителя лозунги.
Сенаторы не возражали ни против исполнения гимнов, ни против выкрикивания лозунгов. Только один из них, дряхлый Цецилий Руф, спросил:
– Тертулл, не сочти за дерзость, но как нам поступить, если в решительный момент кого-то из ликующих вдруг разберет беспричинный и позорящий цезаря смех?
– Запаситесь листочками лавра, и, как только кто-то почувствует, что более не в состоянии сдерживаться, пусть начинает их жевать. Мне помогает, – признался Тертулл.
Средство и в самом деле оказалось на редкость полезным и действенным, особенно когда цезарь, срезавший голову страуса с помощью особого рода стрелы, наконечник которой имел форму полумесяца, подхватил с арены птичью голову, приблизился к ложе, где стояли отцы народа, и, указав острием меча на трофей, пригрозил им клинком. Все завопили еще громче: «Ты мастер своего дела, ты первый, ты счастливейший из людей! Ты – победитель, ты будешь победителем всегда! Амазоний, ты – победитель!» Тертуллу самому пришлось воспользоваться своим же советом, так как нельзя было без смеха смотреть, как лишенные голов птицы еще некоторое время продолжали бег, затем кувырком валились на землю.
Первых сто медведей Коммод сразил из лука с высоты галереи, окружавшей арену. Мишень выбирал не спеша, некоторое время следовал за выбранным зверем, затем выстрел – и грозный лесной великан валился на песок. Утомляясь, цезарь пил сладкое холодное вино из чаши, имевшей форму булавы; это вино подавала ему Марция. В эти минуты народ и сенаторы приветствовали его выученными заранее криками.
На следующий день в промежутках между скачками и заездами квадриг он заколол слона, тигра и бегемота. Третий день был объявлен решающим, когда каждый мог убедиться, что сила, боевой дух и воинское искусство Геркулеса на шли достойного наследника. С утра, с коротким полуденным перерывом, до вечера Коммод убил триста собранных по всей империи животных, среди которых были львы, тигры, медведи, леопарды, два носорога и около десятка неведомых чудовищ. Их называли «жирафами». Вид жуткий – шеи непомерно длинные, на голове рожки. К огорчению публики и самого императора, эти чудовища никак не соответствовали ужасавшим слухам, распространившимся по Риму при их доставке в столицу. Звероловы, а затем и купцы утверждали, что более злобного и дикого зверя нигде в мире не сыскать. На деле жирафы сразу ударились в панику и безропотно гибли, поражаемые не знающим пощады Коммодом.
Император разил зверей дротиками. После окончания подвига ответственная комиссия из самых уважаемых сенаторов, жрецов, весталок и представителей купеческих коллегий произвела осмотр поля битвы и во всеуслышание объявила, что на триста зверей «римский Геркулес истратил ровно триста дротиков, ни единым больше. Все звери поражены в глазницы, даже те, кого вытаскивали на арену в клетках».
На последовавшем в тот же день пире Дидий Юлиан в открытую провозгласил Марка Аврелия Коммода Антонина Августа богом.
– Ибо, – Дидий вскинул руку вверх, – кто из нас в состоянии повторить подобный подвиг? Чья рука обладает такой же непомерной силой, глаз – меткостью? Чье тело не знает усталости? Есть ли на свете смертный, обладающий таким же нечеловеческим искусством?
– Нет! Откуда! Где сыскать такого?! – нестройно, но громко и страстно заголосили в зале.
– Прими же, повелитель, почести, достойные небожителя! – воскликнул Дидий.
Он хлопнул в ладоши, и в зал под звуки труб, переливы флейт и пение хора внесли длинный жезл Юпитера, маленькую золотую фигурку богини Виктории, стоявшую на мраморном шаре, а также связку серебряных молний. Коммод, обнаженный по пояс, сел на подготовленное заранее кресло без подлокотников. Жезл принял в левую руку, в правую взял мраморный шар, развернул его таким образом, что богиня Победы, державшая в правой руке лавровый венок, а в левой ветвь кипариса, оказалась повернутой к гостям.
В зале грянула овация, крики, призывы, наконец, сенаторы дружно затянули: «Иди на бой, непобедимый, и сокруши врагов!»
С того дня новому Геркулесу понравилось совершать подвиги. Теперь их устраивали каждый месяц. В конце третьего года царствования император наконец решился проверить свое искусство и мощь в гладиаторском поединке. Опыт оказался удачным, он победил известного всему Риму Аттилияживодера, на следующий день Афиниона и, наконец, сицилийца Тимофея, пердуна и похабника, каких свет не видывал. Все они отделались мелкими ранениями и получили за достойное поведение на арене по двести тысяч сестерциев.
Войдя во вкус, Коммод потребовал от устроителей игр достойную его мастерству оплату. Сошлись на двадцати пяти тысячах драхм в день. Не обходилось, правда, без накладок. Так, однажды уже на третьем году царствования Коммода на трибунах оказалось очень мало зрителей. Проведя специальное расследование, эдилы[53] установили, что кто-то из недоброжелателей распустил слух, будто во время одного из намечаемых
