Книга Кортес - Михаил Ишков

Искупитель наш, Иисус Христос, пресвятая дева Мария, к вам обращаюсь с молитвой и надеждой. Укрепите дух мой, сберегите жену и сына. Скоро пробьет мой час, тяжко расставаться с белым светом, томит мысль о грехах. Уповаю на милосердие ваше, ибо обещано нам — обрати к свету истинной веры хотя бы одного язычника, открой ему врата небесные и воздастся тебе сторицей. Я же по милости твоей, Господь наш, Иисус Христос, тысячи тысяч темных душ осенил крестом. Склонились они перед величием твоим, обрели свет незримый…

В вашу честь основал я «Богатый город истинного креста», ныне называемый Веракрус, сокрушил кровавый Теночтитлан и на его месте заложил обитель правды и света, христианскую столицу Новой Испании город Мехико. Подобно девяти героям[1]покорил неисчислимое количество племен — наш государь, его католическое величество дон Карлос V, простер над ними свою царственную длань. Приходилось мне и с земными властями вступать в разлад. Есть за мной тяжкий грех — было дело, предал позорной смерти лицо духовного звания, но к вам, к Спасителю и матери его святой, всегда испытывал благоговение. Всегда и везде я бесстрашно шел вперед с крестом в одной руке и мечом в другой. Вашей славой осенил земли, до той поры нехоженные и немереные.

…Порыв благочестия угас, снова начало теснить грудь, опять напомнили о себе острые боли в затылке. Дон Эрнандо заворочался в кресле воспоминания о строптивом, горластом монахе, которого пришлось вздернуть в джунглях таинственной страны Гондуры, вконец испортили ему настроение. Дон Эрнандо Кортес притих, глянул в окно. Привычный вид открылся перед ним изобилие черепичных крыш, ступенями взбегающими к вершине пологого холма, к которой прилепились развалины древней арабской крепости. Чуть ближе обветшавшая сторожевая башня — на её куполе густо свили гнезда аисты… Кастильехо де ла Куэста, где на склоне лет он теперь обитал, селение захудалое, расположенное неподалеку от Севильи. Куда ему до величия и бьющей в глаза роскоши Теночтитлана, строгости Тласкалы, пышности Чолулы. Единственное, чем богаты эти места, так это небом.

Такого неба как над Испанией нигде больше не встретишь. Особенно обильно оно в родной Эстремадуре, где он когда-то появился на свет. Это недалеко отсюда — несколько дней пути на север. Удивительно, чем беднее земля, тем выше небесная чаша, тем пронзительнее голубизна. В джунглях небо почти всегда в дымке. Изредка в прогалах листвы и сплетения лиан мелькнет робкая отсыревшая синь. Местами зеленые сумерки сгущались так, что солдаты не видели куда ставят ноги. В горах Мексики небо низкое, упитанное, ненасытное. Под стать отвратительным идолам ацтеков, радостно взирающим на вырванные из разъятой груди свежие, ещё дымящиеся, человеческие сердца.

Я, Эрнандо Кортес, обрушил это богомерзкое небо. Теперь умираю… С трепетом жду конца. Все в жизни свет и тьма…

На расположенном напротив, зарешеченном балконе, среди обилия других комнатных цветов торчит из глиняного горшка толстый стебель диковинного растения, называемого «маис». Видно, жена, донна Хуана привезла из-за моря… Это растение теперь вошло в моду. Мясистые, начинающие желтеть листья, золотой початок, выглядывающий из темно-зеленой гущи — на нем уже отчетливо видна резьба зерен. Наверху венценосная метелка… Вспомнился государственный символ, с которым встретили меня в Теночтитлане — медный жезл в полтора человеческих роста, обвитый золотой змеей. Глаза — два крупных изумруда. Жезл был осенен искусно изготовленной метелкой из золота. Дозволено ли иноземному злаку украшать себя подобием королевской короны?

Я добился славы, её теперь у меня вдосталь. Но что значит слава без золота? Забытые строки в толстенных, замурованных в деревянные, обшитые кожей доски, исторических хрониках? Или пересуды простолюдинов на рынке? А может, крикливые обвинения епископа Бартоломе де Лас Касаса, чьи слова теперь повторяют завистники и трусы? Дошло до меня, что он позволил себе прилюдно обмолвиться насчет не всегда благородных способов, с помощью которых я приобрел свои богатства. Одному лишь Господу Богу известно, заявил он, сколько индейских жизней было загублено из-за этого золота; надо думать он призовет его за это к ответу.

Кого к ответу? Меня?! Первого капитан-генерала, алькальда города Веракрус, вице-губернатора Новой Испании? Маркиза Валле да Оахака?..

На лбу выступила испарина. Вновь острая боль отозвалась в голове. С трудом удалось унять расходившееся сердце — сил ещё хватало взять себя в руки, с усмешкой помянуть назадачливого епископа.

Славный старик, но дурак! Духовному лицу даже в силе — к его словам нынче внимательно прислушиваются при дворе — не к лицу позволять себе подобные дерзости, цепляться к каждому грешку, совершенному в далеких Индиях? Милость властей — штука ненадежная. Отец Бартоломе никак не желает понять, что жизнь прожить — не поле перейти, и если он, такой непримиримый к чужим грехам, такой строгий в исполнении заветов Господа, способен обходиться чечевичной похлебкой, это не значит, что другие тоже должны ежедневно поститься. Было дело, подобному благочестию и простоте он пытался научить меня на острове,[2]затем в Сантяго-де-Куба. Лас Касас сразу выделил меня среди «святой братии головорезов» — так он называл благородных идальго, в поисках приключений прибывавших в Новый Свет. Признаться, был момент, когда я поверил ему и согласился отвезти жалобу на противоправные действия и злоупотребления губернатора Кубы Диего Веласкеса де Леон.

Чем все закончилось?

Меня поймали, посадили под арест. Я бежал, потом снова был пойман, отправлен на корабль, следовавший на Эспаньолу, где заседал королевский суд. Там меня без раздумий как бунтаря и заговорщика приговорили бы к повешению. Угроза быть вздернутым — хороший урок для молодого человека. Общее дело не всегда бывает правым, я хорошо усвоил этот урок. Верно, в отместку за то, что я не позволил отдать себя на заклание королевским судьям Лас Касас и возненавидел меня… Принялся распускать слухи… Может, и справедливые, но все равно гнусные! Уже встретившись в Мексике, беседуя о прошлом, он на правах прежнего наставника напомнил мне о тысячах погибших индейцев, об одураченном Диего Веласкесе, о тех двух кораблях, что я захватил на пути в Мексику.

— Клянусь верой в Господа Бога, мне тогда приходилось действовать как настоящему корсару, — согласился я.

— Да внемлет ваш слух тому, что уста глаголют! — посетовал епископ.

— Верно, святой отец, qui non intrat per ostium, fur est et latro,[3]Однако следует иметь в виду, что мы, горстка христиан, сокрушили оплот язычества, — возразил я. — Разве это обстоятельство не дает нам надежду на спасение?