Дожили! Что, шуринок-то в тюрьму сел? Или еще не успели расписаться?
Настороженное сердце споткнулось, поплыло в сторону. Никритин резко обернулся, с ненавистью глянул на тетку. «Подслушивала, подлая!»
— Вам-то откуда известно? — пригнулся он, всматривался в ее сытое, ханжеское лицо.
— Будет тебе! — пренебрежительно махнула она рукой. — У дурной славы — длинные ноги, куда хочешь дойдет. Во дворе-то люди живут или кто? Родня у них есть? Донесли уж оттуда, с их улицы-то, не расплескали...
Уж этот двор, этот клоповник! Вечный стоглазый соглядатай и сплетник! Верно предлагал Афзал: снести подобные дворы.
Никритин с хрустом сжал кулаки:
— Я бы с этим двором...
— Ну, людям рта не зашьешь, — покивала Дарья Игнатьевна. — Да и срамотища-то! Профессора!.. Не тот срам, что ладошкой прикроешь... Ты слушай, я к тебе вот чего пришла... брось-ка ты ее! Тетка я тебе или кто? Болею за тебя... Разве она пара тебе, разве она дом поведет?
— Знаете что, тетушка?.. — все еще сжимая кулаки, Никритин двинулся на нее. — Знаете... не суйтесь вы, куда не просят!
— Да ты что, охламон! Взбесился?! — испуганно попятилась она к двери. — Гляди, опомнишься еще...
Никритин вытеснил ее из комнаты и, захлопнув дверь, дважды повернул ключ. В горле пересохло. Горели уши. Было нестерпимо стыдно и мерзко, словно их с Татой выставили голыми на этом самом дворе.
Хватит! Все! Надо повидать Афзала и съезжать!..
В мастерской наступило затишье. Заказов мало, работы — чуть. Никритин сдал последний портрет и, обтерев руки наскипидаренной тряпкой, вздернул рукав, взглянул на часы. Было около пяти, а уже надвигались пасмурные сумерки — свинцовые, промозгло-тяжелые. Никритин натянул на голову непросохший берет и, прихватив плащ, пошел в бухгалтерию.
Кассира не было, и ведомость подал сам главбух — Карагезов. Его флегматичная физиономия с индюшачьим носом казалась еще более унылой, чем обычно.
Никритин расписался в ведомости и ждал, пока бух пересчитает кредитки, смотрел в окно.
Тучи разошлись. Над крышами повис бессильный разбавленный закат. Небо серое, сиротского цвета...
— Поганый день, а? — сказал Карагезов, подавая деньги.
— В такие дни чувствуешь себя заплесневелым, — согласился Никритин.
— Выпей водки, просушит, — бесцветно улыбнулся бух.
— С души воротит от ее запаха, — усмехнулся и Никритин, сунув деньги в карман и влезая в плащ.
— Деньги есть — выпей коньяк...
— Ладно, посмотрим. Спасибо...
Никритин шутливо козырнул и вышел на улицу, вдохнул влажный воздух. Закурил, прикрывшись руками.
Еще издали он заметил фигуру Афзала и поспешил навстречу.
— Ко мне шагаешь? А я собирался к тебе...
— Идем...
Афзал повернулся и молча пошел рядом.
— Ты что невеселый? — покосился на него Никритин. — Как твоя картина?
— Горе у нас... — отвернувшись, сказал Афзал. — Пришло извещение — Джура ранен...
— Джура? — Никритин остановился. Джура был средним из трех братьев. — Как? Где?
— Он же был в Венгрии... — Афзал обернулся, губы его дрожали. — Не хотел к тебе идти домой: вдруг Герку встречу. Наверно, и там... такие же...
«Ну, это уж во гневе... — подумал Никритин. — Даже Женька — вряд ли...» .
Женька! Странное совпадение... Еще у одного — брат... Почти ровесники.
Никритин украдкой взглянул на Афзала и устыдился. Нашел, что сопоставлять! Там — бой, а здесь Женькино паскудство... Гниль, труха! И все же во всем этом есть какая-то логика жизни.
Он молча взял под руку Афзала, сжал его локоть. Соболезновать, выражать словами сочувствие он не умел. Все чудилось — фальшиво скажется...
— Может, мне... не стоит ходить к вашим? — спросил он, выждав. — Сегодня, а?..
— Почему? — медленно повел глазами Афзал. — Наоборот...
Никритин кивнул, понял недосказанное. Людей больше — горю теснее...
Назавтра, в воскресенье, Никритин переехал к Афзалу с вещами.
С утра отправился на стоянку грузовых такси. День занимался неожиданно солнечный, но ветреный. Холодок подувал за воротник плаща. Никритин ежился, сунув руки в карманы, пристукивал каблуками по твердому выдутому ветром асфальту. Начинался декабрь, а снега все нет. Значит, лето будет безводное. Для хлопка плохо, для фруктов плохо. Собственно, об этом говорили все, — не его открытие.
Наконец подъехала свободная машина. Попался шофер-философ. Взяв в сторону от выкатившей из переулка велосипедистки в красном свитере, в красной вязаной шапочке, заявил: «Враг внутренний есть велосипедист. Правил уличного движения не признает, ездить не умеет. Виляет под самым носом. Раздавишь — отвечай. Я бы их вне закона поставил — дави, кто хочет! Тогда побереглись бы... Сказано: если хочешь сделать врагу неприятность — подари велосипед!»
Никритин посмотрел на девушку — не отстававшую, исступленно крутившую педали, — и улыбнулся.
Управился он быстро. Погрузил мольберт, холсты, краски. Выволок диван-кровать — единственную свою «мебель бессловесную», как острил Шаронов. Вынес приемник — «мебель говорящую». Оставил на тумбочке деньги для тетки.
Тяжелым вышло прощанье с дядей.
Афанасий Петрович с помятым после ночной смены лицом стоял, склонив голову, протирал платком очки.
— Ну что ж, Алеша... — сорвавшимся фальцетом сказал он. — Как могу удерживать тебя? Вей свое гнездо... Не вышло, значит, сосуществования двух систем. Не обессудь...
— Да что вы, дядя!.. — Никритин посмотрел на носки своих башмаков, вынул пачку сигарет. Встряхнув, предложил Афанасию Петровичу.
Закурили.
— Заходи... Хотя бы туда, в типографию... — сказал Афанасий Петрович. — К слову, спрашивала там тебя одна... Из газеты... Дежурили вчера вместе... Никритин, говорит, у вас нет родственника Алексея?
«Рославлева! — догадался Никритин. — Свинство с моей стороны: так и не зашел, не поблагодарил!» И впервые подумал, что она ведь работает там же, где и Афанасий Петрович.
— Зайду, дядя! — сказал он и приложился губами к его щетинистой щеке.
По дороге он остановил машину возле почтового отделения. Заскочил в тесную комнатку. На залитом чернилами и клеем столе быстро заполнил открытку: сообщил Тате о переезде. Не хотелось, чтобы она вновь появлялась в том дворе...
Тата отнесла для Женьки передачу. Сегодня сказали, что больше приходить не нужно. События катились быстро и
