Это — не случай, это — закономерность. Что посеешь, то пожнешь».
Оправдались предчувствия Таты.
В тот день она собралась к своему научному руководителю. Женька оставался дома. К нему пришел Вадим, его однокурсник, в сопровождении двух молоденьких девчонок, которые держались натянуто, как при старших...
Посмеиваясь про себя, Тата прихватила кожаную папку и сбежала по ступенькам террасы.
...Оскар Ромуальдович Кейзер — географ, путешественник и специалист по гидрологии Средней Азии — покашливал, сидел с перевязанным горлом в своем огромном старомодном кабинете. «Эти холодильники!.. Стакан «ташкентской» воды — и пожалуйста!..»
Высохший, щуплый, но все еще резкий в движениях и живой, старик ворчал на Тату. Взъерошивал свои алюминиевые космы, — выговаривал за лень, долго и пунктуально выспрашивал, что сделано из намеченного плана работ. Сцепив руки, неодобрительно шевелил пальцами. Потом вскочил с места, побежал вдоль книжных стеллажей. Шептал что-то про себя, долго копался на полках. Наконец выложил на стол все, что могло касаться истории освоения Голодной степи — со времени Кауфмана. Были здесь и книги, и аккуратно переплетенные картонные листы с наклеенными вырезками из старых туркестанских газет.
Тата с вежливой отчужденностью смотрела на это богатство. Но признаться Оскару Ромуальдовичу во всем — и в охлаждении к теме, и в девальвации самой идеи стать научным работником — не хватило духа.
Вошла сестра профессора — Эльза Ромуальдовна, пригласила в столовую к вечернему чаю. Приглаживая такие же алюминиевые, как у брата, волосы, церемонно угощала вишневым вареньем.
Вернулась Тата поздно — в двенадцатом часу ночи. Открыла калитку своим ключом.
В привычные глаза толкнулась зияющая темнота бокса — машины там не было. Но в кабинете отца горел свет. Значит, дома?.. Где же машина? С неосознанной тревогой она вбежала по ступеням террасы, ссыпала на стол книги, рванула дверь кабинета.
— Где машина, папа? — не переступая порога, может быть слишком звонко, спросила она.
Мстислав Хрисанфович поднял голову от раскрытой папки с бумагами, вздел очки на лоб.
— Машина? — близоруко сощурился он. — Я думал, у тебя... А что?
Тата не ответила и прикрыла дверь.
«Значит, Женька! Все ведь приставал: «Татка, дай ключ, ночью меньше орудовцев». Ах, идиот!..»
Она встряхнула свои брюки, пошарила по карманам — ключа не было. Надо же, вздумала переодеваться в платье, чтобы не шокировать старика Кейзера!..
Женька так и не вернулся в ту ночь.
А утром приехал на мотоцикле милиционер. Повез в коляске Тату для опознания машины: «автомобиля», — как он выражался.
Длинный двор ОРУДа. Изувеченные машины. Среди них — знакомая и все-таки какая-то уже чужая — серая «Победа». Стоит у стены — поникшая, с оторванным крылом, с помятыми бамперами.
Потом — кабинет следователя. Дознание... «Вы не беспокойтесь. Вам ничего не угрожает. Просто нужно замотивировать дело».
Дали свидание с Женькой — обросшим, посеревшим, пришибленным. Некрасиво кривя стертые вялые губы, он едва сдерживался, чтобы не разреветься. И жалко, и противно было смотреть на него.
Постепенно выяснились обстоятельства происшествия.
Соседи уже докладывали: была шумная оргия.
Теперь Женька рассказал остальное.
Да, шумели. Но никакой оргии не было. Просто танцевали с девчонками. Потом стали гоняться друг за другом, разбежались по дому. Кто-то в кого-то кинул брюки Таты. Выпал ключ от машины... С того и началось...
Водительских прав Женька не имел, но править машиной учился. Еще у того шофера, которого нанимали на время отпуска Таты. А теперь ключ, который Тата никогда ему не доверяла, — гладкий, теплый, с тяжелой цепочкой — маслянисто посверкивал на ладони. И он вызвался развезти друзей по домам.
С хохотом выбежали во двор. «Тогда, наверное, и засекли соседи».
Рядом с ним поместилась Стелла, а Вадька с другой девчонкой уселся сзади. Поехали... Опять «ржали, как сумасшедшие», отвлекали Женьку.
На пересечении улиц Пушкинской и Хорезмской, заговорившись, он проехал на красный свет. Раздался длинный свисток регулировщика. Женька почувствовал, как холодеет в животе от страха, тормознул и тут же вновь нажал на акселератор: решил удрать. «Документов же нет. И запах... А так — ну, записал бы номер... ну, лишили бы тебя прав на шесть месяцев... Подумаешь!..»
Женька оглянулся, увидел, что регулировщик остановил попутную машину, садится в нее. Погоня! Не сбавляя скорости, он резко свернул на Гоголевскую. «Знаешь, там — через трамвайные линии». Дальше все произошло мгновенно: машину занесло, и она столкнулась с встречным мотоциклом.
Удар. Визг девчонок. Сбегающиеся люди. И крутящееся, ширкающее по асфальту колесо мотоцикла — мотор его не заглох, продолжал тарахтеть. Кажется, именно эта деталь и поразила Женьку более всего, запала в память. Он все возвращался к тому же: «Колесо крутится... будто живое... А он — лежит... как вещь...»
Девушка, ехавшая в коляске мотоцикла, отделалась вывихом ключицы. А парень лежал с переломом ног и сотрясением мозга, два дня не приходил в себя. Если бы он умер, плохи были бы Женькины дела. Но парень выкарабкался, ожил.
«А Вадька с девчонками удрал под шумок...» — говорил Женька с обидчивой завистью. Но выдавать их почему-то не хотел.
Следствие тянулось недолго. «Дело простое и ясное...» — как заключил следователь. Вина Евгения доказана, он совершеннолетний, о чем же еще говорить?
Отец за эти дни как-то неопрятно постарел, перестал бриться, обрюзг. Вздыхал: «Ах, подвел, стервец... Опозорил...» Жалости к нему Тата не испытывала. Надоело все смертельно, хотелось крикнуть: «А с кого Женька брал пример?!»
— Завтра суд... — устало поднялась с места Тата. — Мне говорили соседи, что ты приходил. Потому и забежала.
Встал и Никритин, взялся за мокрый плащ.
— Я пойду с тобой, — сказал он.
— Нет, нет! — даже слегка отстранилась Тата. — Мне надо побыть одной. Понимаешь? Утешений мне ведь не нужно...
Не улыбка — какая-то гримаса боли свела ее лицо.
У дверей она оглянулась:
— Я сама приду. Потом.
...Никритин постоял и бросил плащ на место. Подошел к окну.
Темное дымчато-обвисшее небо высвечивали вдалеке лиловые шары — трепещущие, бесшумные. Тревожная, как ожидание, наплывала гроза. Ветер временами пригибал струи дождя к стеклам, и тогда все снаружи зыбилось, смазывалось.
Никритин не слышал, как вошла Дарья Игнатьевна.
— Думала, следом побег... — громко, развязным баском произнесла она. —
