но вяло, судя по всему, она едва ли осознавала, что происходит. Джо хотела помочь брату напоить девушку, но Лукас справился и сам – когда она подала ему стакан воды, он осторожно поддержал голову Хлои и поднёс к её губам холодную жидкость. Харрис мотнула головой, проливая на себя. Эосфор остался терпелив – мягко, но настойчиво придержал её снова, снова поднёс стакан. Теперь уже Хлоя начала пить – опустив веки, вряд ли понимая, что всё происходящее – не тяжёлый больной сон, а реальность.
– Утром принесу вам поесть, – не задавая больше никаких вопросов, сказала Джорджина. Брат ей не ответил, но она была уверена, что он её услышал. Отступив назад, девочка заметила край плаката Ребекки, что выглядывал из-за стола Хлои. Она быстро толкнула его поглубже, чтобы Лукас ничего не заметил – но, похоже, он и так ничего не замечал, кроме этой девушки. Он даже не спросил, почему она вообще зашла сюда – но это было и на руку, потому что обманывать его сейчас, пока он так уязвим, Джорджине совсем не хотелось.
Так что прежде, чем последовал какой-либо вопрос, который мог повлечь за собой её рассказ о том, как её смутило раннее появление Ребекки в их комнате, она добавила: – Сейчас наберу ещё воды. Не геройствуй тут, – Джо хлопнула брата по плечу и снова вышла из комнаты. Лукас услышал – она подёргала ручку двери в его комнате, пока направлялась в ванную. И хмыкнула – похоже, оценила его продуманный план. И в самом деле, было неплохо сработано – если только сестра не подведёт его, рассказав об этом ночном происшествии тому, кому не следовало бы никогда ничего об этом говорить.
Эосфор остался наедине с Хлоей. Девушка была тиха и неподвижна – снова, но Лукас уже знал, что это было обманчиво. Эосфор не стал отвлекаться на Джорджину, которая вошла и где-то оставила для них ещё воду, после чего выключила свет, не стал отрывать взгляда от Харрис ни на секунду – сила привычки уже тянула его в сон, но он сопротивлялся, как мог. Он был нужен Хлое – ей могло стать совсем плохо, и тогда единственным вариантом было бы с криками вырываться в коридор, прося помощи, чего ему совсем не хотелось. Но Лукас был готов так рискнуть, лишь бы девушка осталась жива и здорова.
Хотя при одной этой мысли по коже пробежали ледяные мурашки. Эосфор уже устал от страха – он был противным, особенно мерзким в жарком Лос-Анджелесе. И ещё хуже становилось от жутких воспоминаний – например, как холодно становилось при потере крови. Или как глотки воздуха раздирали горло, только что передавленное петлёй – ледяные иглы врезались в него изнутри, пронзали шею, тело…
Лукас сглотнул, вспомнив этот момент. Это была худшая его идея, наверное, за всю жизнь – попытаться повеситься. Самый страшный конец, самый болезненный и мучительный изо всех возможных вариантов. То есть, он, конечно, не успел толком понять, что происходит при отравлении, потому что ему сразу же сделали промывание и сунули под капельницы. Но всё равно удушье было худшим из всего, что Эосфору довелось пережить – цепляться за верёвку, не имея возможности ничего изменить, хрипеть, понимая, что иных звуков он издать не может. И самое страшное – понимать, что жизнь, от которой он отказался, на самом деле, ненамного лучше. Если он должен был попасть в Ад, демонам точно нужно было постараться, чтобы чем-то удивить своего нового клиента.
Харрис едва заметно пошевелилась, сталкивая с себя одеяло. И только сейчас Лукас заметил у неё на руке царапину – наверное, что-то зацепила, когда упала. Сделать для девушки он мог немного, но исправить конкретно это – было вполне в его силах.
Эосфор снова взял аптечку и открыл её. Покопался, нашёл перекись водорода, бинт и пару пластырей – как раз кстати. Хлоя поморщилась, когда он попытался обработать царапину – и Лукаса это только порадовало. Да, ей было больно, но зато она чувствовала его прикосновения – значит, была жива, и не находилась в полной отключке. Уже хорошо.
Мысли о девушке вновь заняли его, когда Эосфор бережно опустил её руку, на которой теперь красовались два пластыря, прикрытые на первое время бинтом. Словно со стороны он увидел, как бережно опускает запястье девушки, как поглаживает её по волосам. Так же, как делала это она. Что с ним происходило? Было ли это обычной благодарностью, как она тогда сказала, или его чувства стали более реальными, искренними, бескорыстными? Ведь у Лукаса не возникло мысли обидеться на Харрис из-за того, что она скрыла от него правду о его состоянии – он почти сразу нашёл ей оправдание. Она заботилась о нём, она не хотела сделать ему больно – Эосфор узнал обо всём сам, и боль до сих пор не прошла, если быть честным.
Он запрещал себе сейчас думать о том, что именно сделала с ним его семья, потому что был нужен Хлое – но стоит обратиться мыслями к этим событиям, и боль возвращалась. Она медленно тлела в груди, готовая разъедать изнутри, прогрызать тонкую оболочку из крови и плоти. Лукас прекрасно понимал, что означает такое решение отца – обездвижить его, обезвредить, пока он не удостоверится, что сын не представляет опасности.
А они с Харрис тут пытаются бороться за его восстановление – зачем ему это делать? Слишком проблематично убивать? Ему нужна девушка, а не сам Лукас? Или он планировал после выборов отправить сына в другую психушку, где посадит главврачом новую жену, или кого-то из детей – а может, и саму Хлою? Ведь Годфри поступил почти иррационально, когда отправил его в подвал, к Аманде. Та могла перестараться, или он бы всё рассказал Хлое – отчего-то отец не боялся этого. Был так уверен в том, что девушка ему не поверит? Или в том, что сын вообще побоится рассказывать хоть что-то?
Или он пытался, напротив, заставить Лукаса вспомнить как можно больше, выбить из него правду, о сокрытии которой подозревал? Избавиться от доктора не было серьёзной проблемой.
Совесть отвесила ему щедрый пинок. Эосфор опустил веки, понимая, что снова вернулся к собственным проблемам, вместо проблем Харрис. Но неужели это был только эгоизм? Неужели, эгоизм вообще мог породить тот свет, что переполнял его, пока он осторожно промокал краем полотенца влажное лицо мечущейся на постели девушки? Может, конечно, это так и было: его постоянная позиция слабого, беспомощного, вдруг изменилась на одну ночь.
