рукой в нужный момент.
– Помните, всё на свете – оружие. И вы сами по себе тоже оружие.
Федя старался изо всех сил. За себя и за Петю Ниткина, ибо данного в самом начале учебного года поручения – подтянуть Петю в строевой и гимнастической подготовке – Две Мишени с Фёдора снимать и не думал.
А Илья Андреевич всё не поправлялся и не поправлялся. Физика у штабс-капитана Шубникова была неинтересной, формальной, к приборам он не прикасался, а просто задавал читать страницы учебника, с такой-то по такую-то. Кадеты скучали, перешёптывались, вертелись, что штабс-капитана чрезвычайно злило.
Петя Ниткин особенно страдал, ибо Шубников взял моду его едко высмеивать. «Кадет Ниткин, врага надлежит поражать штыком, пулей, шрапнелью или фугасным действием артиллерийского снаряда, отнюдь не формулами». «Кадет Ниткин, вы своими многословными ответами, несомненно, заставите неприятеля умереть от скуки».
Петя переживал, даже тихонько плакал вечерами, накрывшись с головой одеялом. Федя изо всех сил притворялся спящим, делая вид, что ничего не слышит.
Кадеты бурчали, но всех затмил не кто иной, как всё тот же Севка Воротников, отправившийся жаловаться на Шубникова к Двум Мишеням.
– А я и говорю, мол, Илья Андреевич всё так хорошо объясняли, я у него физику понимать начал, и отметки у меня и были-то ничего, а стали потом ещё лучше, а господин штабс-капитан как пришли, так одни колы и лепят, коль не в духе, а я не заслужил, говорю, мол, честное кадетское, а вдруг меня из-за этого с корпуса погонят? Мне тогда домой лучше и не возвращаться, говорю…
– Эх, Севка! – Бобровский снисходительно похлопал того по плечу. – Я вот тебе что говорю? Шпарь по учебнику! Зазубри, да и вся недолга!
– Зубрить неинтересно, Бобёр, – вдруг с необычной серьёзностью покачал головой Севка. – Физика – это ж и впрямь здорово! Интересно! Вот прям Нитке завидую, что он так хорошо её знает!..
Петя покраснел, как тот самый рак, – но на сей раз от удовольствия.
– Давай, Сева, я тебе объяснять буду.
Севка вдруг смутился.
– Ты, это, Нит… то есть Петя. Спасибо, вот.
– Да чего ж спасибо, я физику тоже люблю. Ты только штабс-капитану отвечай по учебнику, как он требует. Тут Лев правильно говорит…
– Да погодите вы! – вмешался Фёдор. – А Две Мишени-то чего, Сев?
– Выслушал меня, внимательно так, серьёзно. Вздохнул и говорит, мол, понимаю вас, кадет Воротников. На педагогическом совете я вопрос подниму и насчёт колов разберёмся.
…Никогда ещё седьмая рота не ждала педсовета с таким нетерпением. А после него – вечерней поверки.
На которой Две Мишени, необычно серьёзный, вдруг велел Севке выйти из строя.
– Кадет Воротников! Педагогический совет счёл нужным дать вам возможность доказать, что скверные оценки ваши получены были… по недоразумению. Готовы ли вы к известной переэкзаменовке?
– Всегда готов! – совсем не по уставу выпалил Севка и тотчас смутился. – Виноват, господин подполковник! Так точно, к переэкзаменовке готов!
Две Мишени бросил быстрый взгляд на Петю Ниткина, который от волнения, казалось, вот-вот выпрыгнет из собственных очков, как сказал бы ехидный Лев Бобровский.
– Прекрасно. Комиссия соберётся уже завтра.
И комиссия собралась. С одного краю сидел штабс-капитан Шубников, весь красный, но не от стыда, а от злости. Две Мишени сидел с другого, посреди – заведующий учебной частью корпуса старый полковник Дружин, и присутствовали целых два университетских профессора, которых Две Мишени неведомо как, но уговорил приехать.
И перед этой комиссией, перед столом, застеленным зелёным сукном, с казённого вида гранёным графином, навытяжку стоял Севка Воротников. Мундир ему приводили в порядок всем отделением, последнюю пуговицу чуть ли не на ходу пришивала Ирина Ивановна.
– Нуте-с, – начал один из профессоров, с худым строгим лицом, от уха до уха тянулась аккуратная бородка. – Извольте рассказать нам, кадет, что вы знаете о трёх законах господина Ньютона?
– Сразу вы, Иван Иванович, с места в карьер, – заметил второй профессор.
– Нет смысла время терять, – сухо ответил Иван Иванович. – Нуте-с, господин кадет, мы слушаем!
– Разрешите отвечать?
– Разрешаем, разрешаем, – с известным раздражением сказал профессор.
И Севка принялся отвечать.
Вся седьмая рота подслушивала под дверями. А вместе с ними – капитаны Коссарт с Ромашкевичем, Ирина Ивановна Шульц и даже дядька Фаддей Лукич, любивший Севку «за нрав буйный, правильный нрав».
С тремя законами Воротников хоть и запнувшись чуток, но справился, решил предложенную задачу и даже смог рассказать кое-что об атомах. Профессора переглянулись, и тот, кого звали Иваном Ивановичем, откашлявшись, внушительно сказал:
– Нуте-с, господа, кадет сей, конечно, не отличник, но материал усвоил вполне хорошо. Никак не на единицу. Полагаю, комиссия запишет особое мнение и достопочтенный господин штабс-капитан учтёт его… при выставлении общей оценки.
Штабс-капитан Шубников сидел, поистине «как аршин проглотив». Краснота на лице его сменилась бледностью, кулаки были судорожно сжаты. К счастью, у него хватило соображения вежливо склонить голову, как бы соглашаясь с уважаемым профессором.
– Ну вот и хорошо, – с облегчением вздохнул полковник Дружин, очень не любивший ссоры и столкновения. – Иван Михайлович, дорогой, исправьте кадету Воротникову колы, он их и впрямь не заслужил.
– Слушаюсь, господин полковник, – очень официально, уставно, ответил Шубников.
Профессора стали прощаться, Две Мишени отправился их провожать.
Штабс-капитан тоже поднялся, на пути его оказалась Ирина Ивановна, и химик, вдруг склонившись к ней, прошипел:
– Думаете, ваша взяла? Думаете, если самого Боргмана[31] сумели пригласить, то Шубников испугается?
– Успокойтесь, Иван Михайлович, – холодно отстранилась госпожа Шульц. – И держите себя в руках. Пока подполковник Аристов не выкинул вас из окна весьма неаристократическим способом.
У Шубникова дёргалось лицо, однако он таки сообразил, что из окна его, скорее всего, и впрямь выкинут.
– Прошу простить, – выдавил он наконец, резко развернулся и почти что бросился наутёк.
После этого придираться к Севке он перестал, но уроки стал вести, точно задавшись целью явить из себя карикатуру на учителя: монотонно зачитывал отделению страницы из книги, вызывал троих-четверых, ставил средние оценки и вообще ни на что не обращал внимания. Правда, говорунов быстро привёл в чувство – формальными рапортами начальнику седьмой роты.
Любимая раньше физика окончательно превратилась в скуку и отбывание номера.
Шли дни, близилась долгожданная Пасха, бал у тальминок, большая военная игра на картах и рельефах, и годовые экзамены, казавшиеся в январе-феврале чем-то невообразимо далёким, что никогда не настанет, вдруг опасно приблизились.
Томительное ожидание словно повисло в воздухе, сгустило его, выгнало радость из последних зимних дней, последних встреч на катке с Лизой; Федя Солонов маялся, сам не зная почему. Даже занятия с Двумя Мишенями, даже любимая стрельба и успехи перестали радовать.
