впал в бешенство. Кто знает, не будет ли Германия теперь искать нового партнера для переговоров, чтобы подстраховаться?
— Но каких, Павел? Ведь весь мир знает, что ни Чемберлен, ни Даладье не склонят поляков к уступкам и что Мюнхен никогда не повторится?
— Ты считаешь, что Гитлер, столько наобещав гражданам третьего рейха, отступит, поджав хвост, как трусливая собака?
— А если все это слухи? — вмешалась Анна. — Зигмунт не верит, чтобы Риббентроп когда-нибудь оказался в Москве. Ни как гость, ни как победитель.
— Ах, Зигмунт! Я тебя столько раз просил, чтобы ты с ним не говорила о политике, — проворчал Адам.
— Я уже не говорю «in vino veritas». Все обман, политики лгут, лгут! И не перестанут нас обманывать, даже если я выпью весь запас настойки в «Мальве», — злился доктор.
Пани Рената молчала. Она хорошо знала, что Адам прошел военную подготовку и в любую минуту может быть мобилизован, поэтому панически боялась звонков во входную дверь. Вдруг это повестка в армию? А может, на маневры?
Кажется, еще совсем недавно Адам говорил Анне:
— Сегодня на набережной Костюшко должно произойти важное событие, по этому случаю ее принарядили.
— Какое событие? — удивилась Анна.
— Будет открыт новый памятник Сирене. Это скульптура работы Людвики Нитш, а позировала ей двоюродная сестра моего приятеля. Заодно ты увидишь весь генералитет, парад и самого президента города Варшавы.
Они без труда спустились по улице Тамка вниз, и — к их удивлению — над Вислой не оказалось ни толпы, ни солдат, ни тем более парада. Адам посмотрел на часы, но нет, они пришли вовремя. Он направился к группе знакомых архитекторов, оживленно о чем-то разговаривавших, и вернулся мрачнее тучи. Оказалось, что, хотя президент города Стажинский считал, что открыть памятник-символ без участия армии и почетного караула нельзя, штаб ему в этом отказал, поскольку церемония открытия во время важных переговоров на высшем уровне может быть воспринята Гитлером как демонстрация, поэтому было принято решение немцев не дразнить.
— Выходит, дошло уже до того, — возмущался Адам, — что мы боимся капризов фюрера не только в Гданьске, но и в самой Варшаве? Мне говорил Лопеньский, мастерская которого делала отливку в бронзе, что еще вчера, когда памятник накрыли бело-красным флагом, пани Нитш и он были уверены, что церемония открытия Сирены будет особенно торжественной. Речи, национальный гимн… И вот что из этого вышло. Рядом с памятником стоит скульптор, пани Людвика, а около нее Крахельская, та, которая ей позировала, Посмотри, какие они бледные, взволнованные. И даже не знают, что, когда флаг спадет, не будет ни гимна, ни даже марша и не будет торжественных слов. Просто Сирена встанет на берегу Вислы, словно сама вышла из воды и заняла свое законное место на пьедестале.
Ждали очень долго — вероятно, Стажинский до последней минуты надеялся, что решение будет отменено. И когда в конце концов он приехал, то ограничился лишь короткой речью, в которой сказал, что в столице появился еще один прекрасный памятник. А когда флаг был спущен, перед глазами всех присутствующих предстала молодая женщина, держащая в левой руке щит, а в правой — поднятый вверх меч. Варшавская Сирена… С лицом, обращенным на север, готовая нанести удар невидимому врагу.
Анне неожиданно пришло в голову, что если бы она его опустила, то перерезала бы также и город на две части, отрезая левобережную Варшаву вместе со Старым Городом от правобережного пражского берега. Наполовину женщина, наполовину рыба… И разделенный пополам город?
Но она не успела признаться в этих странных ассоциациях Адаму, в этот момент он крепко сжал ее руку.
— Посмотри на Кристину Крахельскую. Это, должно быть, необыкновенное чувство — вдруг так раздвоиться: быть среди нас и одновременно стоять на каменном пьедестале в виде бронзовой Сирены, герба Варшавы.
Анна проследила за его взглядом и увидела девушку с чуть приподнятой головой, как и у воинственной Сирены. Лицо прекрасное и чистое в этот необыкновенный момент раздвоения и в то же время увековечения, оно было ни счастливым, ни гордым, а только сосредоточенным и суровым. Словно не бронзовая девушка, занявшая свой пост над Вислой и обязанная защищать столицу, а эта живая, стоящая в толпе, знала и хранила в памяти приказ средневековых хозяев крепости Геранд: «fac!», «действуй!»
Святая Анна Орейская! Что еще могла сделать для своего города эта совсем еще молодая и красивая девушка, которая писала стихи и позировала скульптору?
Полоски бумаги, наклеенные на оконные стекла, черные шторы, отделяющие от мира, словно крышки гробов, вызывали чувство относительной безопасности. Нет, нельзя спать спокойно, газеты лгут, немцы не побоятся применить газы в городах, тем более — в столице, ни в чем нельзя быть уверенным, и трудно все охватить разумом. Ужасом пропитывался ветер, дующий над Вислой, ядом пропитывались серые воды реки, и уже нельзя было доверять ни беззащитному небу, слишком ясному днем и пугающему ночью огнями прожекторов, ни раскинувшейся под ним равнине, свидетельнице стольких битв, месту, где проходило множество армий.
— Кароль! — умоляла по телефону мужа пани Рената. — Постарайся достать противогазы для всех нас. Ведь в больнице… Ох, не будь таким упрямым. Хотя бы пять противогазов — или четыре, Адам должен получить в армии… Кто-то снова звонит в дверь. Нет, я сойду с ума!
Противогазы привез на Хожую не доктор, а Павел. Их было три, и пани Рената дала один из них невестке. Анна стояла в своей комнате, надевая и тут же снимая противогаз, боясь задохнуться, и вдруг в зеркале увидела лицо Леонтины. Старая нянька смотрела на зеленое чудовище с такой жадностью, словно хищник на добычу.
— А мы? — спросила она почти шепотом. — Мы?
Только тогда Анна отдала себе отчет в том, что, в случае если будут пущены газы, уцелеют только те, кто смог каким-то образом раздобыть противогаз. А остальные? Лео, горничная, даже Кристин? Это показалось ей — привыкшей на ферме в Вириаке к тому, что пастух или сезонный рабочий, косивший луг, садился вместе со всей семьей Ианна за один стол, ел те же самые блинчики, нажаренные бабкой, и принимал участие в немногословной беседе, — таким странным, просто чудовищным, что, не раздумывая, она ответила:
— Пожалуйста, возьмите противогаз. Я обойдусь тампоном из ваты, пропитанным жидкостью, о которой говорил майор. Нужно только купить в аптеке на углу как можно больше марли, чтобы обмотать рот и нос. А тампон кладется под эту повязку.
— Тампон… — повторила Леонтина слово, вероятно услышанное впервые. — А жидкость? Ее тоже можно купить?
Анна развела руками.
— Не знаю, этого я не знаю. Может, вечером нам что-нибудь скажет
