Мякин!
Подружка, взглянув на бездомного, скривила лицо и, выдавив из себя нечто вроде «фи», снова дёрнула вихрастого:
— Пойдём. Нам пора.
— Постой, — отмахнулся от неё вихрастый. — Это же Мякин!
Мяк понял, что просто так от вихрастого не отделаться. Он машинально представил себе, что произойдёт, если он признается, и изобразил из себя пугливого дебила.
— Мне здесь можно, — прохрипел он, подражая голосу небритого, и, немного заикнувшись, повторил: — Здесь можно.
Вихрастый от этих слов опешил и, нахмурив брови, опустил взгляд вниз — на мякинскую коробочку, в которой сиротствовали всего три монетки.
— Очень похож, — растерянно произнёс вихрастый и неуверенно продолжил: — Простите, мы обознались.
Мяк прищурился и не мигая уставился на спутницу вихрастого.
— Мне надо, — прохрипел он, обращаясь к девице, и протянул ей ладонь.
— Дай ему что-нибудь и пойдём, — проворковала подружка и отвернулась от бездомного.
Вихрастый бросил в коробочку пару монет, несколько искусственно улыбнулся, подхватил подружку и скоренько удалился из зала. Настроение у Мяка испортилось, торчать в уголке с коробочкой более не хотелось, и он бросил это занятие, прикупил небольшой фанфарик и подался в Нудин подвал.
Помещение встретило его кромешной темнотой, Мяк на ощупь нашёл холодную трубу и вдоль неё пробрался внутрь к самому Нудиному месту. Тишина и глухая темень окружили его, и Мяк некоторое время стоял у стола и соображал: что же делать дальше?
Он тихонько спросил:
— Есть кто живой?
Ответа не последовало. Мяк пошарил руками по столу, нашёл фонарь, включил его — и небольшое пространство около стола осветилось слабенькой лампой.
«Не сменил Нуда батарейки», — подумал Мяк и огляделся.
Всё Нудино хозяйство было на месте, только ни самого Нуды, ни остальных обитателей либертории окрест не наблюдалось. Мяк выставил фанфарик на стол, задумался, стоит ли хлебнуть горячительного, всё-таки решил сегодня обойтись без фанфарика и устроился на одном из матрасов. Холод от Нудиного ложа проник в мякинское тело — он повернулся набок, скрючился так, чтобы тело заняло как можно более компактный объём, и вспомнил, как ложился спать у дядьки в каморке, где ему была выделена старая оттоманка. Лежбище для пацана представляло собой весьма некомфортный вид. Промятая предыдущими пользователями поверхность при каждом движении молодого тела вгрызалась пружинами в мягкие ткани организма. Юный Мякин со временем привык к экстремальному сну и умудрялся высыпаться с минимумом поворотов с боку на бок.
Мяк ещё плотнее прижал колени к животу, покрепче обнял себя руками и на несколько минут провалился в сон. Лежит он будто бы на своей оттоманке и вспоминает, как опрятная старушенция подошла к дядькиному лотку со смородиной, как попросила взвесить ей полкило покрупней и как дядька услужливо насыпал ягоду в бумажный куль. Старушенция подозрительно взглянула на весы, заглянула в кулёк и строго произнесла:
— Вы насыпали мне мелкой. Разве я это просила?
— Разве она это просила? — повторил Мяк и вытянул ноги.
Ноги прозябли основательно, и Мяк проснулся. Он сел на матрасе, достал баночку с вареньем и открыл её. Запах смородины напомнил ему дядькин сад, уборку урожая и дядькины заготовки. Мяк прямо из банки попробовал варенье, немного удивился тому, что оно не загустело, как бывало у дядьки к середине зимы, и маленькими глотками не спеша опустошил всю баночку. Затем он встал, поставил банку на стол, обратил внимание на то, что на дне и на стенках ещё оставалось немного варенья, и решился на потребление в малой дозе фанфарика. Спиртное из бутылки в смеси с остатками варенья на вкус оказалось довольно приятным. Мяк, смакуя, выпил всю баночку, для сугрева немного помахал руками, поприседал рядом со столом, засунул бутылку со спиртным в карман и выбрался наружу.
С юга поддувал слабенький ветерок, небо было закрыто облаками, и чувствовалось грядущее очередное потепление. В эту зиму настоящей зимы ещё не было. Такие зимы старожилы называли сиротскими, и Мяк подумал:
«А ведь я и есть сирота», — и он вспомнил, как дядька однажды сказал: «Ты, парень, молодец. Вот мать бы обрадовалась, царствие ей небесное».
Языки пламени быстро пожирали деревянные обрезки от ящиков и прочего хлама. Старик сидел у костра. Огонь жадно расправлялся с деревяшками. Издалека казалось, что костёр живёт сам по себе, и, только когда небритый открывал глаза и подбрасывал новую порцию дров, становилось понятно, что старик и костёр — одно целое. Мяк любил наблюдать за этой парочкой и всегда, прежде чем приблизиться к кирпичной стене, несколько минут стоял поодаль, тихо размышляя, о чём думает небритый, старожил этих мест. Может быть, он вспоминает, мысленно перебирает изо дня в день эпизоды своей жизни в либертории, а может быть, думает о своём детстве — ведь было же у него когда-то детство.
Небритый пошевелился, открыл глаза, аккуратно положил на раскалённые угли обрезок доски, и Мяк подумал:
«Вот и я когда-нибудь буду в одиночестве сидеть у костра. Интересно, о чём я тогда буду думать? Может быть, только об огне? Интересно, подойдёт ли ко мне кто-нибудь, и кто это будет? Новый Мякин, которому я скажу: “Подлец ты, братец, опять без фанфарика явился?”»
Новый обрезок доски задымился, языки пламени сначала нехотя облизали его, а затем охватили деревяшку со всех сторон. Почернела доска, потрескалась с краёв, и не было у неё шансов сопротивляться огню. Мяк почувствовал, что холод проник под его одежды, и, осторожно ступая по мокрому снегу, сделал несколько шагов к костру. Небритый, не открывая глаз, прохрипел:
— Подлец ты, Мяк! Опять явился без фанфарика.
— Принёс, — ответил ему голос из темноты.
— Да ну! — отреагировал небритый. — Ты, Мяк, всё равно подлец!
— Да, — согласился голос.
Пламя разделалось с последним куском доски и стало затихать. Небритый пошевелился, дотянулся до очередной деревяшки и аккуратно положил её на жаркие угли.
— Я принёс фанфарик, — повторил голос из темноты.
Небритый промолчал. Он снова закрыл глаза и замер у костра. Пламя обхватило кусок доски со всех сторон. Ярко-красные языки оторвались от деревяшки и взвились с искрами вверх в темноту.
— У тебя хороший огонь, — произнёс голос. — Сегодня особенно хорош.
— Огонь всегда хорош, — ответил небритый и повернулся в сторону говорившего. — Что стоишь? Грейся, — просипел он и снова погрузился то ли в сон, то ли в свои никому не известные мысли.
Мяк вышел из темноты и, не найдя ничего подходящего для того, чтобы присесть у огня, прислонился к стене.
— Огонь бывает разный, — тихо произнёс он.
Небритый молча подбросил в огонь пару свежих обрезков досок и проворчал:
— Ты, Мяк, про огонь ничего не понимаешь, поэтому так и говоришь. Видишь,
