Мы ориентируем их на то, чтобы публикации имели какое-то воспитательное, облагораживающее воздействие, а не были бы просто глазной жвачкой, но до реализации этого принципа нам ох, как далеко. Есть у нас и довольно бульварные издания, но в целом мы стараемся их облагородить по силе возможности; не всегда получается… В целом мы поставили цель не опускаться до уровня потребителя контента, а по возможности тянуть читателя, зрителя, слушателя вверх, оставаясь, впрочем, на почве его естественных интересов. Что-то вроде «подстройки и ведения» в НЛП. В советском агитпропе и вообще в издательской практике с ведением было всё в порядке, а вот подстройка хромала. А без подстройки любое ведение бесполезно. — Богдан слушал её с огромным вниманием, а она продолжала:
— Какого рода терроризм мы ещё практикуем? У нас запрещена анонимность в интернете. Мы решили так: читать можно, а хочешь писать — открой личико. Когда читаешь любого интернетовского автора, тут же тебе принудительно открывается маленькая справка: где учился? Где работал? Чем занимается сейчас? Вот это и есть главный раунд-ап: тявкать из-под забора теперь нельзя. И всякая шавка сначала подумает, сто́ит ли ей тявкать или лучше оставить свои мысли при себе или для домашнего использования. Вот, собственно, и всё. Таковы основы информационной политики. Всё элементарно, как блеянье баранов адыгейских фермеров, которые якобы финансировали издания г-на Новицкого.
— Ты, Прасковья, прям вроде товарища Сталина: «Мы с товарищами посоветовались и решили», — усмехнулась Рина.
— Мне, конечно, лестно такое сравнение, но до Сталина мне работать и работать, — миролюбиво заметила Прасковья. — Но верно то, что мы стараемся не потакать дурным вкусам публики, а понемногу её воспитывать, как делалось при Сталине. Стараемся делать это менее грубо и назойливо, чем в Советском Союзе, используем современные техники воздействия. Частью иностранные, частью отечественные наработки. Осваиваем наработки англосаксов: они по-прежнему как были, так и остаются пропагандисты № 1 в мире; тут наше отставание приходится признать. Но и мы кое-что умеем и имеем свои оригинальные наработки.
— Главная ваша наработка, как и при вашем любимом Сталине — Гулаг или минимум каталажка, — насмешливо проговорила Рина. — Ты что, думаешь, один Новицкий сидит? Политзаключенных — масса. Только вы умеете всем заткнуть рот, чтоб о них не узнали.
— Рина, — Богдан взглянул на неё с явной насмешкой, чего прежде себе не позволял. — Я очень обеспокоен. В обстановке того информационного террора, о котором Вы говорите, Ваша жизнь и уж как минимум свобода в страшной опасности. Вы уже наговорили, притом в доме крупного государственного чиновника, на весьма приличный срок. Здесь же наверняка установлена не просто прослушка, но и прямая круглосуточная трансляция на Лубянку. Вы неизбежно будете ввергнуты в узилище, и я лишусь разом архитектора, дизайнера интерьера и декоратора. Смена подрядчика — это всегда затруднение и замедление работы — это я знаю из собственной практики: сейчас мне пришлось подхватить работу другого подрядчика — это очень неприятно. Так что я весьма обеспокоен.
— «Ввергнуть в узилище» — где это Вы нахватались церковнославянизмов — от Прасковьи что ли?
— Не-е-ет, — покрутил головой Богдан. — Прасковья церковнославянским не владеет, что вообще-то стыдно. А я, напротив, очень люблю.
— А я терпеть не могу! — заявила Рина. — И знать не желаю всех этих аще и иже. Меня от них тошнит червяками и вишнёвыми косточками.
— Оставим узилище. Скажем иначе. Вы совсем не боитесь угодить в пенитенциарное учреждение?
— Я верю моей подруге, Богдан. Если уж не верить, что Прасковья меня не выдаст, тогда и вообще жить не стоит.
— Послушай, Рина, — Прасковье пришла в голову конструктивная мысль. — Раз ты мне веришь — помоги мне. Давай сделаем большое нужное дело. Ты и твои друзья, вероятно, знают то, чего не знаю я. В большом государстве, бесспорно, есть всякие безобразия, о которых не знает центральная власть. Неизбежны эксцессы исполнения, да вообще всякая дурь на местах. Не сомневаюсь, и у нас это есть в изобилии, в том числе и в области информационной политики. Расскажи мне о таких случаях, я хочу лично этим заняться. Я хочу устроить показательную порку тех дураков, которых заставь их Богу молиться — так они себе лоб расшибут. Если ты не желаешь огласки — анонимность я тебе гарантирую. Желаешь — мы тебя публично поблагодарим. Я подлинно хочу знать, какие имеются нарушения в области свободы слова, об этих сидельцах за свободное слово и прочих подобных, о чём ты сегодня говорила. Разумеется, я получаю отчёт о положении дел, но я не всему верю. Я хочу получить знания из другого источника.
Рина слушала с напряжённым недоумением. Потом расхохоталась.
— Ты меня вербуешь? — с насмешкой спросила она.
— Ну, можно сказать, вербую. В том смысле, что прошу помочь. Я в этом очень заинтересована. Мне кажется, и ты заинтересована: ведь ты поборник свободы слова — не так ли? — Прасковья почувствовала раздражение на себя за это дурацкое «не так ли». — Вот мы вместе с тобой водворим закон и порядок, оборим нарушения и злоупотребления.
Раздражение, как всегда с ней бывает, искало выхода в движении. Прасковья стала энергично собирать со стола и ставить посуду в посудомойку.
— Давай прямо сейчас будем пить чай или кофе, кто что хочет, и не откладывая, обсудим, как мы организуем наше взаимодействие.
— А с чего ты взяла, что я завербуюсь? Нет, Парасенька, — она произнесла это слово издевательски. — Хорошо или плохо, но я буду делать то, что делаю. А вы уж проводите свою информационную политику, как хотите. Я этого не знаю и не понимаю.
Так что Вы, Богдан, не лишитесь ни архитектора, ни дизайнера. Если, конечно, меня в самом деле не упекут в каталажку.
— Не упекут, Рина, не мечтай, — заверила её Прасковья. — Каталажка — это казне расход. Держи тебя там, корми…
— В вашем Гулаге ведь работать заставляют, так что своё содержание сиделец окупает, — иронически проговорила Рина.
— Для тех работ, что производятся в Гулаге, ты малопригодна по неумелости и слабосилию. Так что от бремени свободы рЫжЫм тебя не избавит, не надейся. Но вообще-то зря отказываешься, могла бы полезное дело сделать. И мне бы помогла по старой дружбе.
— Тебе лично как человеку я готова помочь любым доступным мне способом. А с режимом я не сотрудничаю. Быть стукачом и сексотом — это отвратительно. Хоть Богдан и объявил меня пролетарием, но я всё-таки считаю, что принадлежу к интеллигенции, а интеллигенция с властями, тем более такими, как нынче в России, а они в России всегда такие за краткими и редчайшими исключениями, так вот с властями интеллигенция
