в другую страну. Эмиграция — это всегда стресс, это всегда непросто. Но Вы-то уже были там, в нормальной стране, как Вы выражаетесь. Зачем же Вы вернулись?
— Вернулась я, Богдан, с единственной целью — для выживания, — проговорила она с необъяснимым пафосом, словно с гордостью.
«Ого! — подумала Прасковья. — Не ты ли учила меня всегда представлять себя успешницей и победительницей? А тут вдруг — “выживание”. Укатали Сивку крутые горки».
Богдан слушал Рину внимательно и удивлённо.
— Кому я там нужна? Журналистикой я заниматься не могла — это понятно и очевидно.
— Не вполне понятно, — мягко заметил Богдан.
— Ну, Богдан, что тут непонятного? — Рина сделала раздражённую гримаску. — Там мы нужны только в качестве диссидентов и русофобов. Чтоб ругать российскую власть, попросту говоря.
— Да, когда-то бесконечно давно мне попадалась Ваша публикация в “Corriere del Giorno”, — слегка съехидничал Богдан. «Зачем?», — подумала Прасковья.
— Может, что-то и было, — легко согласилась Рина. — Но на эти позиции — ругать российскую власть — слишком большой конкурс, не протолкнёшься, — она зло хохотнула, видимо, вспомнив кого-то их своих знакомых. — А больше мы там ни зачем не нужны, Богдан, не будьте наивным. Даже Дмитрия Пугачёва, — она произнесла это имя торжественно, словно был он общепризнанно великим деятелем, — даже его никто там не спешил трудоустраивать. Да, кое-какие деньги у него остались от прошлого, но в итоге он всё равно спился и умер. Они его использовали и выкинули, как порожнюю водочную бутыль, — Рина зло усмехнулась.
— А работать в туземных СМИ разве нельзя? Не как русские диссиденты или как они там называются, а просто наряду с итальянскими журналистами? — спросил Богдан.
— Богдан! О чём Вы говорите? Как Вы себе представляете работу в западных СМИ на чужом языке? Это невозможно. В принципе невозможно. Невозможно знать чужой язык как родной.
— Почему же? — удивился Богдан. — Выучить язык на уровне образованного туземца — вполне реально. Тем более европейский.
— Вы знаете какой-нибудь язык на уровне носителя? — раздражённо спросила Рина.
— Да, — просто ответил Богдан.
— Ну, я не такая талантливая, — так же раздражённо проговорила Рина. — А дизайнеров и архитекторов в Италии и без меня навалом. Я уж там в какой-то момент до того достукалась, что русский язык преподавала. «В котором часу вы встаёте по утрам? Сколько времени вы затрачиваете на дорогу с работы и на работу?», — кривляясь, произнесла она, изображая урок русского языка. — Это уж вообще верх убожества. «Полный зашквар», как говорили в нашу юность. А ты его ещё найди — этот зашквар! Преподавашек русского — пруд пруди. Все эти так называемые «русские жёны» — их в Италии до фига и больше, прямо нацменьшинство образовалось. Потом ещё украинки во время войны подвалили. Засунули свою мову в… — она явно хотела выразиться непечатно, но затормозилась и сказала: «куда подальше». — И стали щирые и свидомые хохлушки завзятыми русистками. Только по гыканью и опознаются.
Тут Рина, видимо, вспомнила, что мать и бабка Прасковьи — учительницы русского языка, и добавила с наивной торопливостью:
— Преподавать, как твоя мама преподавала — это нормально, а так, как я — полный зашквар, — хотя было совершенно непонятно, в чём разница.
Прасковья и не уточняла; она молча слушала и диву давалась. Она не узнавала Рину: произнести слова «зашквар», «убожество» и «выживание» применительно к себе — в прежнее время она и помыслить не могла. Рина меж тем продолжала:
— И потом, жить среди этих европейцев… не дай Бог. Там непрерывно нужно что-то выгадывать, высчитывать, откладывать, экономить. Мой бывший, человек не богатый, но и не нищий, требовал от меня отчёта в каждой копейке. Зачем я это купила, да это дорого, а туфли надо покупать на распродаже в конце сезона, а не в начале, а того и этого мы не можем себе позволить, тьфу! В России другие люди. Принципиально другие, другая биохимия мозга: есть деньги — гуляем, нет — лапу сосём. Да что я говорю: Вы ведь жили за границей. И здесь тоже жили.
— Да, жил… — задумчиво протянул Богдан. — Но заграница — это не что-то единое и однородное. Можно было, наверное, обосноваться в Штатах…
— Там, Богдан, таких, как мы, ещё больше, — перебила его Рина. Вот Вы же ведь тоже вернулись.
— Ну, у меня иная история… тоже не сладкая. Но работать-то я как раз могу везде… — проговорил он задумчиво. — А про ужасные гонения и террор в России я узнал прямо сейчас, от Вас. Сам я ничего такого не заметил.
— Вы, Богдан, живёте под сенью министра пропаганды, оттого ничего не замечаете, — отчеканила Рина. — Но террор террором, а живём мы всё-таки в бытовой повседневности. И в России так или иначе возможно дышать. Нет той мелочности, копеечности, как там.
— Знаете, что мне это напомнило? — проговорил Богдан задумчиво. — Рассказ о том, как Александр I, взяв Сперанского за границу, спросил его, как ему нравится Европа сравнительно с Россией.
— И что же он ответил? — с оттенком неудовольствия спросила Рина.
— То же, что и Вы, широко улыбнулся Богдан. — «Там учреждения лучше, а у нас люди лучше».
— По-моему, это байка, — поморщилась Рина.
— Ну да, байка, — согласился Богдан, — рассказанная, кажется, Ключевским. Но Ваше впечатление очень похоже. Наверное, всё именно так и обстоит.
54
— Люди, разумеется, в любой стране есть разные, но заниматься журналистикой в условиях жуткого цензурного пресса — невозможно, — авторитетно заявила Рина. — Бессмысленно. Всё равно ничего сказать нельзя. Вы придумали сплошные запреты: о том нельзя, об этом нельзя, у нормальных журналистов руки опускаются. На волне — бойкие оболваненные конъюнктурщики-бездари.
Прасковье показалось, что под конъюнктурщиками-бездарями Рина подразумевала её, но не обиделась: очень уж несчастной показалась ей когда-то недосягаемо удачливая Рина. К тому же она, Прасковья, не Бог весть как литературно одарена. С точки зрения высокой литературы можно сказать — бездарна. Так что всё верно, всё правда, а на правду, как всегда учили родители, не обижаются.
— Парасенька, а о чём нельзя писать и говорить в СМИ? — с живым интересом спросил Богдан.
— Богдан, да ничего особенного. Нельзя воспевать половых извращенцев, оскорблять отечественных исторических деятелей, неуважительно отзываться об исторических событиях с участием России, ставить под сомнение необходимость защиты Отечества — ты всё это можешь прочесть за десять минут. При твоей скорости чтения — за две. Чего абсолютно нельзя публиковать — имеется список на две страницы, он в открытом доступе, можно ознакомиться. Есть более длинный текст, разъяснения Верховного Суда по правоприменительной практике. А так — решает каждый отдельный редактор и издатель.
