уже к обеим сестрам и брату. – Разве это, по-вашему, справедливо, что отец почти все оставил этой женщине, этой… этому человеку, которого мы ни разу в глаза даже не видели?
Но ни Альберто, ни Каталина не пожелали встретиться с ней взглядом.
– Ирония всего этого в том, что мой дедушка тоже был испанцем, – продолжала Элиза, вновь устремив глаза на меня. – И он тоже был patrón моей бабушки, только на другой finca[83]. Так что, похоже, история повторилась. Наш отец любил тебя в основном из-за твоих европейских кровей – но и во мне они есть тоже.
Все застыли в напряженном молчании, которое наконец нарушил Аквилино.
– То, что ты совершила, – очень тяжкий проступок, – сказал он мрачным голосом. – Это серьезное преступление.
Элиза попыталась схватить за руку Анхелику:
– Hermana?
– Боюсь, мне придется связаться с органами правопорядка, сеньорита, – добавил Аквилино.
Анхелика вырвала из ее хватки руку.
Тогда Элиза уставилась на меня с такой ненавистью, что меня даже кинуло в дрожь.
– Зачем ты вообще сюда явилась?! Тебе никто тут не рад! Никто!
Я обвела взглядом лица тех, кто был в гостиной. Все хранили молчание.
– Это ты во всем виновата! – И Элиза ринулась на меня с неистовой силой, которой я никак от нее не ожидала. Я даже представить не могла, что в ней сидит такая мощь. От столь неожиданного натиска я упала на пол. Элиза в бешенстве замахнулась, но прежде чем она успела меня ударить, Альберто схватил ее за руки.
– А ну-ка, уймись! – приказал он.
Я поднялась на ноги, отряхнула ладонями брюки и вышла из дома, глянув напоследок в передней на портрет отца.
Глава 41
Я не стала даже заходить к себе в комнату. Мне необходимо было немедленно убраться из асьенды.
Однако не так уж много оказалось мест, куда бы я могла податься. В дом к Мартину мне идти не хотелось, в Винсес тоже – для пешей прогулки он был все же слишком далеко. Оставался еще один вариант, хотя и далеко не идеальный.
Я направилась к ручью. Мне необходимо было спокойно обдумать то, что сейчас произошло. Необходимо было разобраться в своих чувствах, привести мысли в порядок. По телу, словно заряжая меня током, пробежало легкое покалывание. Мне остро захотелось что-нибудь сломать или разбить.
Все сложилось совсем не так, как я этого ожидала.
Хотя, собственно, чего я ждала? Радостных объятий? Слез умиления?
Тем более после моего обмана.
«Тебе никто тут не рад! Никто!» – вертелись в голове слова Элизы.
И ведь ни один из них и не подумал это отрицать. Никто не выразил даже малейшего облегчения от того, что я в итоге оказалась жива. И хотя я понимала, насколько мои родственники были удивлены и потрясены новостью, все же их бесчувственность меня глубоко задела. Это сразу напомнило мне, что я ничего для них не значу, что я для них чужой, посторонний человек. Им знакома была лишь созданная мною личина Кристобаля.
И это была лишь моя собственная вина.
Даже Каталина не порадовалась тому, что ее сестра на самом деле жива. А уж она-то, как мне казалось, искренне ко мне прониклась!
Я решительно двинулась вперед и, не останавливаясь, дошла до дома нашего соседа.
Дон Фернандо застыл на месте, когда увидел меня сидящей у него в гостиной, в мужской одежде, но без характерного мужского облика, создаваемого накладной бородкой и очками.
– Сеньор?..
– Сеньора, – поправила я его. – Я Мария Пурификасьон де Лафон-и-Толедо. Старшая дочь дона Арманда.
Он был настолько шокирован услышанным, что, вместо того чтобы пожать мне руку, с раскрытым ртом опустился на диван.
– Но мне казалось, донья Пурификасьон умерла. Так, по крайней мере, поговаривают в городе.
Я отрицательно помотала головой.
– Погодите… А разве вы не представлялись ее мужем?
Насколько можно сжато я изложила дону Фернандо ситуацию. К концу моего рассказа на лице у него появилось веселое изумление, которое мне не особенно пришлось по нутру. И тем не менее я предложила ему сделку. Если он позволит мне оставаться в его доме до тех пор, пока закончится процедура оформления и распределения наследства, то я пересмотрю с ним на более выгодных для него условиях вопрос о границе между нашими землями, столько лет являвшийся «головной болью» и для него, и для моего отца. Возможно, мои сестры с братом и не рады будут новому соглашению, однако для меня настало время принимать серьезные решения касательно плантации – чего на самом деле, видимо, и ждал от меня отец. И очень может быть, у него имелись на то вполне весомые причины.
Дон Фернандо поначалу весьма настороженно поглядел на меня, но потом улыбнулся:
– Хорошо, донья Пури, по рукам.
– Только еще одна просьба, – сказала я, прежде чем обменяться рукопожатиями. – Мне необходимо, чтобы вы послали кого-нибудь из ваших работников забрать мои вещи из отцовской асьенды. Я не хочу даже переступать ее порог, пока все не закончится.
* * *
Хотя до того, как «все закончится», было еще очень далеко. Следующие несколько дней выдались непростыми. Я просидела взаперти в доме у соседа – этакая странная гостья, носящая платья его работницы и периодически облачающаяся в мужнины брюки. Дон Фернандо оказался вовсе не таким вредным и противным, каким он виделся мне поначалу. Он много путешествовал по Латинской Америке и Европе и много чего мог рассказать интересного о тех местах, где побывал. Он был страстным любителем корриды – одного из наиболее излюбленных развлечений в моей родной Севилье, – а также умел насладиться вкусной едой и дорогими напитками после ужина. И чем более захватывающим был его очередной рассказ, тем громче он взрывался искренним задорным смехом.
Поначалу он все никак не мог определиться, как со мною следует обращаться: как с мужчиной или как с женщиной. Очевидно было, что ни он, ни я не забыли, как однажды он мне врезал кулаком, хотя ни один из нас об этом не напоминал. И все же память об этом эпизоде постоянно присутствовала и в наших разговорах, и в наших молчаниях, несмотря на то, что казалось, будто это произошло в какой-то другой жизни.
Благодаря помощи дона Фернандо я съездила в Гуаякиль к Томасу Аквилино и отвезла ему все необходимые документы для подтверждения моей личности. Тот обещал, что немедленно даст начало делу о наследстве, однако с сожалением сообщил о неожиданном повороте событий: как оказалось, мои сестрицы с братом объединились, дабы опротестовать завещание, утверждая, что отец
