методично выравнивать живот, потом пинала по ногам… Я бился на полу, как бьётся в лодке пойманная рыба. В самом конце она поставила мне ногу на грудь, как поверженному гладиатору. Я увидел снизу отвратительную картину её промежности: надутый живот, белые обтягивающие трусы с двумя оттопыренными валиками, выбивающиеся из-под них кучерявые вихры, толстую ляжку и волосатую голень. А ещё поросячье рыло с пятаком вместо носа внимательно смотрело на меня сверху, и вся эта картинка вдруг вызвала у меня гомерический хохот:
— Ха-ха-ха! А у меня тут неплохой вид, mon cheri!
— Ах ты, мелкий пакостник! Ты своего не упустишь! — Она сверлила меня глазами-буравчиками, а я улыбался ей в ответ разбитыми в кровь губами; так, наверно, улыбались советские разведчики гестаповским изуверам.
— А теперь слушай сюда, волчонок, — сказала она, подтягивая меня за красное гуттаперчевое ухо. — Ты за это заплатишь очень дорого, а твои родители еще дороже. Ох, как я вас буду жрать!
Это было сказано с таким вдохновением, что у меня мурашки побежали по спине. Мне даже показалось, что она безумно рада тому, что случилось с её дочерью, — теперь у неё развязаны руки.
— Во сколько они придут? — спросила она, отпуская моё ухо.
— Скоро, — еле слышно ответил я.
А потом она орала у подъезда, и одобрительно гудели её товарки, которые повыскакивали из квартир, чтобы продемонстрировать моим родителям общественное порицание. Флюра всех подняла на уши.
— Ты посмотри на них! Идут под ручку! Эка парочка — баран да ярочка!
— Флюра! Давай только не очень… Родители у него — нормальные интеллигентные люди, — узнал я голос Ольги Петровны, нашей соседки по этажу. — Ну а в семье, как говорится, не без урода. Эдька тоже был хорошим мальчиком, пока не спутался со шпаной. Куда только родители смотрели?
Я аккуратно выглянул с балкона… В свете уличного фонаря у подъезда распластались круглые силуэты баб. Сверху они напоминали патиссоны на грядках, а Флюра, размашистая, колоритная, резко очерченная, напоминала огородное пугало.
Из туманной дымки, ни о чём не догадываясь, навстречу грядущему урагану выплывали мои родители. Юра — в элегантном чёрном костюме, в белой рубашке и в галстуке, похожий на конферансье. Люда — в сиреневом трикотажном платье, облегающем её стройную фигуру. В гулкой тишине двора цокали набойки её безупречных туфель. Я слышал, как они мило беседуют, смеются, видел, как папа галантно поддерживает маму за локоток, и отчётливо понимал, что их довольные лица и беззаботная жизнь изменятся буквально через несколько шагов.
— Смотри-ка, пиджачки одели, запонки, туфельки лакированные, а тут горбатишься-горбатишься и даже на еду не хватает! — орала бесноватая Флюра.
Я закрыл глаза руками и попятится с балкона в комнату. Меня охватил беспощадный стыд — до меня вдруг дошло: насколько ужасно и губительно для нашей семьи было то, что я сегодня проделал с этой несчастной девочкой. Пробитая камнем голова Сашки Шейхатарова по сравнению с этим — невинная детская шалость, и тем не менее сколько было визгу из-за этого, сколько было проблем: меня поставили на учет в детской комнате милиции, и родители заплатили немаленький по тем временам штраф. То что я учудил сегодня не укладывалось ни в какие рамки. В первую очередь я подставил папу, поскольку он был мастером и председателем профкома в той организации, в которой работали все эти люди. Второе — я бросил тень на свою мать, которая никоим образом не заслуживала такого обращения, и нужно ещё учесть, что в то время она работала учителем. А еще я выпустил из бутылки разъяренного джина, который просидел в ней тысячу лет.
И вот я слышу шаги — они тяжелы словно каменная поступь Командора. Дверь распахивается, — она была не заперта, — и в квартиру врывается мой отец.
— Скажи мне, что это не правда. — Он смотрит на меня в упор; его глаза почернели, как два вороненых ствола, и при этом в них теплится надежда.
— Это правда, — отвечаю я, сглатывая комок.
И вот я опять валяюсь на полу, закусив губу до крови, и плещусь в кипучем океане безумной боли. «Главное — не закричать, не заплакать», — говорю я себе, но немые слезы наворачиваются на глаза, а с губ уже срывается истошный крик забиваемого на смерть маленького зверька.
Мне кажется, что эта пытка продолжается целую вечность. Я чувствую, что теряю сознание: хлесткие удары ремня уже не отзываются острой болью, а проникают в меня как будто сквозь толщу омертвевшей плоти.
И вот в квартире появляется мать — она бросается к мужу и пытается схватить его за руку, видит на мгновение его глаза и содрогается: это черный омут с бельмами слепой ярости.
— Перестань!!! — кричит она. — Ты убьешь ребенка!!! — Но этот крик словно ударился в бетонную стену и отскочил в пустоту.
Она толкает его изо всех своих материнских сил — он теряет равновесие и падает на диван. С дрожью по всему телу начинает отходить от этого липкого кошмара, который не отпускал его последние пять минут. Она встаёт над ним и обхватывает его голову руками.
— Юра, не трогай его, умоляю тебя. Он не виноват. Это чудовищная ошибка. Это чудовищная ошибка. Это ошибка, — повторяет она, словно читает над ним молитву, и, скинув последние путы дьявольского наваждения, он приходит в себя, видит лежащего на полу сына, вся спина которого перечеркнута, как Андреевский стяг, кровавыми полосами крест-накрест, поднимается с дивана, швыряет ремень в угол и еле слышно говорит:
— Завтра утром отвезешь его к Марии Гавриловне (бабушка). Я не хочу его больше видеть.
Неуверенной походкой, пошатываюсь, он двинулся на балкон, вытащил из пачки сигарету и жадно закурил. В тёмно-синем небе висела удивлённая луна и загадочно перемигивались звёзды.
— Вот такие партии разыгрывает лукавый, — сказал отец Александр; лицо его было напряжённым и сумрачным.
— И долго злился твой отец? — спросил он.
— Не долго. Он очень вспыльчивый, но отходчивый. Две недели я жил у бабули… Когда я снял рубашку перед сном, она заплакала горючими слезами и назвала отца «иродом»: на спине у меня были сплошные коросты. Потом меня судили, как самого настоящего преступника, в Тагилстроевском суде, или, скорее всего, судили моих родителей. Председатель Колесников смотрел
