мать, — шепчет Настя, оправдывая мои самые худшие опасения. — Не открывай. Никого нет дома.
Я знаю, я чувствую, как она прижимается раскалённым ухом к пыльному шершавому дерматину, всеми своими фибрами проникает в квартиру и не слышит ровным счетом ничего; давит окурок об стену, бросает его тут же на коврик, обильно сплевывает, еще раз тревожит гулкую тишину контрольным звонком и, шаркая тапочками, уходит на третий этаж.
— Ты сделал мне очень больно, — тихонько говорит Настя. — У меня что-то вытекает оттуда.
Она опускает руку вниз и достает на пальцах нечто темное и липкое. Её постепенно начинает охватывать ужас. Ей кажется, что она умирает.
— Что ты наделал? — Она резко вскакивает и бежит в ванную; я не даю ей закрыться на шпингалет.
— Что случилось? — спрашиваю я, удерживая дверь.
— Закрой!!! — верещит она.
Яркий свет в ванной обнажает нас донельзя: голая реальность хуже наготы, она груба и невыносима. Я вижу анатомические подробности: её маленькую грудь, алые мазки на животе, тонкие окровавленные пальчики, беспомощно порхающие в воздухе; смуглые жилистые ляжки и ползущие по их внутренней стороне тонкие кровавые ручейки. Её лицо искажает страх, она пытается мне что-то сказать, но слова застревают у неё в горле, когда она видит на белом кафельном полу пунцовые капли.
— Не смотри! Не смотри на меня! — Она выталкивает меня из ванной и закрывается на шпингалет.
Долго шумит вода…
«А, может, еще пронесет?» — думаю я с надеждой, такой же тщетной, как бурые пятна на подстилке дивана.
— Всё, я пошла домой, — сухо говорит Настя, выйдя наконец-то из ванной. — Кровь перестала идти. Я уже чувствую издалека, что мать в бешенстве и меня ждет порка.
— Она тебя бьет?
— Конечно, — с иронией отвечает она. — Если мамочка не занята мужиками, то она занимается моим воспитанием.
— Бедная, — я пытаюсь её обнять, но она отстраняется от моих рук.
— Подожди, Настя. Ты на меня обиделась? Скажи, пожалуйста, что произошло.
Она посмотрела на меня с удивлением.
— А ты не понимаешь, что ты натворил?
— Нет.
— Ха-ха, — она рассмеялась как-то неестественно, вульгарно, словно в дешёвой оперетте, и потом долго смотрела на меня с ухмылкой и немым вопросом в глазах. — Да ты ещё совсем ребёнок. Мой маленький малыш. — И она прикоснулась кончиками пальцев к моей пылающей щеке.
— Что? Что случилось? — спрашивал я, а её раскосые карие глаза смеялись надо мной.
— Ладно. Я пошла. Не надо тебе этого знать, — сказала она, застегивая сандалии. — Я тебя только об одном попрошу… Никому и никогда не рассказывай, что сегодня было… Особенно своим друзьям… И тогда, может быть, всё обойдётся.
— Я тебе клянусь! Могила! — горячился я.
Она отодвинула задвижку и вышла в коридор. Перед тем как захлопнуть дверь, она еще раз повторила: «Слышишь, никому», — и поднесла палец к губам.
Я сидел на балконе и затаив дыхание ждал. Чего я ждал? Мне хотелось, чтобы время вдруг понеслось с чудовищной скоростью, опережая события и оставляя их далеко позади, но время еле-еле сочилось, тоненькой струйкой, как песок, и казалось, что ничего не происходит, но на самом деле всё замерло и затихло перед бурей.
В полном оцепенении я ждал самого худшего, что могло произойти в этот вечер. Я уже чувствовал с нарастающей тревогой, что этого не избежать. Я выкурил сигарету, чтобы хоть как-то успокоиться. «А вдруг все-таки пронесет?» — думал я со слабой надеждой, которая таяла с каждой секундой. Кто-то шепнул внутри: «Дурачок, такое не проходит просто так», — и я понял, что это была Настя.
Я смотрел в небо, и даже там всё предвещало беду. Оно было индиговым, как самый синий бархат. В узком проеме между двумя пятиэтажками выглянула огромная жёлтая луна. Она таращилась на меня своими глазами-кратерами, и возникало ощущение, что до неё можно дотянуться рукой. И опять — это невыносимое чувство безвременья и пустоты, но всё изменится буквально через минуту, когда на третьем этаже хлопнет дверь… И вот послышался неопределенный гул, что-то вроде бурлящего потока, — это с третьего этажа на четвертый поднималась водоворотом, поглощая всё вокруг и срывая двери с петель, необузданная слепая ярость.
Короткий звонок, а потом — более продолжительный. Пауза. И дальше — уже бесконечный трезвон, напоминающий истерику, и глухие удары ногами в дверь. Я сделал последнюю затяжку, выпустил дым, бросил окурок в палисадник, сплюнул и пошел открывать. «А вот и цыгане приехали, — подумал я, — сейчас будет весело».
Страха не было — я растворился в полном безразличии. Мне даже было интересно: «А куда всё это может меня привести? Ну допустим, будут бить… И что? Мало били? Опять детская комната милиции? И там побывал. Спецшкола? И чего? Многие там были, и я выживу». Одного я не учел, что есть ещё стыд, кроме телесных наказаний, и это страшнее боли.
— Где твои родители, урод? — Флюра стояла, опираясь рукою в дверной косяк; было видно, что она очень пьяна.
Её цветастая «кимоношка» распахнулась, и оттуда угрожающе вываливались её большие жёлтые груди. Чёрные вьющиеся волосы были растрепаны. Раскосые глаза горели безумным огнем. В тот момент она напоминала Горгону с извивающимися гадюками на голове.
— Они ушли в театр, — с достоинством ответил я.
— А-а-а, шибко грамотные! По театрам всё шляются! Лучше бы за своим выблядком присматривали!!! — орала она на весь подъезд.
Оттолкнув меня в сторону, она прошла в квартиру и прикрыла за собой дверь. Зашипела мне прямо в лицо:
— Ты что натворил, глистёнышь?! — Её глаза наполнились слезами. — Ты что сделал с моей девочкой, сукин сын?!
Я поморщился брезгливо, окутанный мерзким вино-водочным перегаром вперемешку с селедочной отрыжкой и удушливым ароматом не молодой уже, слегка подпорченной женщины. Я натянуто улыбнулся и спросил её нарочито скрипучим голосом:
— Чем вы сегодня закусывали, frau?
— Что ты ляпнул, умник? — переспросила она, выдвинув вперёд нижнюю губу, и так врезала мне по щеке, что я полетел из прихожей в комнату, обрывая на своем пути занавеску.
Она била меня так, словно пыталась придать моему телу правильную форму: долго ровняла мне голову, затем принялась
