двора, поднялись вслед за ней на пригорок, у окраины тёмного, дремучего леса, — Иван Иваныч нас не ждал и, без сомнения, извинит, коли не он, а мы будем у него хозяйничать. На берегу не без сырости. Мошки и комары. Просим всех откушать в роще.
Рог затрубил. Все разместились по экипажам. Слуги и рейткнехты зажгли факелы, сели на коней. Первая коляска двинулась. За нею другие. Длинный, сыпавший искры поезд помчался лесной, тёмною чащей на полных рысях.
— Да это не просто прелесть — сказочная! кортеж сильфа и саламандр! — крикнул кому-то граф Строгонов. — Как отражается свет на траве и на косматых деревьях!..
— Все гномы, в золотых хламидах и в алмазных коронах выползли из щелей и будто встречают нас! — ответил ему голос из догонявшей его коляски. — Помните балет «Esprit follet»[205]?
— А туман, туман? точно друиды в саванах…
Кортеж выехал к озеру, за ним, между стен вековых, громадных елей, — на просторную зелёную лужайку. В её глубине, под деревьями, путники увидели освещённую разноцветными фонариками палатку. Из-под откинутых дверей светился уставленный посудой и яствами стол. Сели ужинать.
После ужина, оживлённого анекдотами Миниха и спором о духовидцах Елагина, Теплова и Строгонова, Екатерина велела подавать свой экипаж. Бестужев сел с нею. Панин поехал вперёд. Прочие остались на утро охотиться.
Возвращалась императрица другим, более кратким путём. Огибая Неву, карета поехала по песку шагом. Ночь была тёплая, звёздная. В раскрытые окна кареты были видны мелькавшие впереди по дороге огни факельщиков.
— Как вы полагаете, граф, — спросила Бестужева Екатерина, — не лучше ли, я всё думаю вот, отпустить принца Иоанна, со всей его фамилией, обратно за границу?
— Нельзя, многомилостивая! На пропятие себя отдадим чужестранным, противным языкам… да и пригодится.
— Кто пригодится?
— Да заточенник-то.
— Не понимаю, Алексей Петрович.
Бестужев крякнул в темноте. Нева то исчезала за стеной дерев, то опять сбоку развёртывалась белою, туманною пеленой.
— Вот, матушка, гляди, — сказал Бестужев, склонясь к окну, — вон одинокая сосёнка, край долины; стройна и раскидиста она, да сиротлива, одна… А эвоси, приглядись, дружная, густая купочка сосен разрослась. Ну, тем под силу и ветры, и всякая непогодь; а этой, ой как тяжело!
— О чём вы, граф?
— Да всё о том же: ненадёжен, в оспе ещё не вылежал! — продолжал, смотря в окно, Бестужев. — И ты, пресветлая, на старого за правду не сетуй. Меры надо принять…
— Какие меры?
Бестужев пожевал губами.
— Павел Петрович-от, милостивая, даст Бог, окрепнет, вырастет… Да всё это токмо гадания… Ну, а как, упаси господи случая, корень-то, древо твоё, с таким слабым отростком, да пресечётся?
— Всё в руце Божьей.
— А вот выход-то и есть, и есть! — сказал, быстро, из-под кустоватых бровей, устремив к ней глаза, Бестужев. — Другая-то августейшая отрасль, другая… О прочей фамилии его не говорю — он страстотерпец один.
— Вам доподлинно, Алексей Петрович, известно, — сказала Екатерина, — я всей душою болею о принце Иоанне… Заботы советуют, снисхождение. Но то одни лишь слова. Не слепа я, сама вижу. Да что делать-то, вот задача. Будь Павел девочкой, можно б было подумать хоть бы и о соединении этих двух отраслей, о браке…
— Брак возможен, — произнёс Бестужев, тихо поскрёбывая ногтем о сухой свой подбородок, — осуществим! Ты только отечеству, его покою жертвующая, того захоти…
— Как возможен?
— И не такие из могилы-то на свет Божий, к помрачению гонителей, обращались! Меньше месяца назад, — как бы кому-то грозя и глядя в окно мчавшейся кареты, сказал Бестужев, — и я проживал сермяжным, посконным колодником, в горетовской курной Ну, а теперь, всемилосердная, возблагодарив тебя, ещё померяемся с врагами-то… Что глядишь, мол, рехнулся старый?.. Ну-ка, бери мужества да, благословясь, всенародно и обвенчайся с бывшим российским императором, с Иоанном Третьим Антоновичем…
— Кто? я?! — воскликнула Екатерина, отшатнувшись в глубь кареты.
— Да, богоподобная, ты, мудрая, не похожая на других, — спокойно, с сложенными руками, глядя на неё, ответил Бестужев.
— Возможно ли? Шутите, граф. Лета мои, отношения…
— Благослови только господь, — набожно приподняв шляпу и перекрестясь, продолжал граф, — годов самодержцы не знают, Лизавету за Петра Второго, слияния ради, ведь сватали ж?.. А ему было всего тринадцать годов… Да и что же. Вам, государыня, тридцать третий; принцу Иоанну двадцать два исполнилось… На десять лет; разница, согласитесь, не велика. Решитесь… Сольются две близких, кровных линии. Павел останется наследником… А на случай — господь волен во всём — наготове будет и другой, любезный народу отпрыск…
Лошади неслись. Спутники молчали.
«Так вот что созрело в тайнике твоей смелой, непроницаемой, как морская бездна, души! — думала Екатерина. — Я угадала… В тишине ссылки ты обдумывал всё это, готовил. Ужли ж из корысти, чтоб воскресить только, усилить этим новым, смелым до дерзости прожектом прежнее своё влияние, прежний фавор? Посмотрим… хорошо ли, что я затеяла?»
Чаща леса поредела. Передовой факельщик замедлил, остановился. Карета поравнялась с купой дерев. Между них виднелась изба лесника. Возле стояли экипаж Панина, ямщики, лошади и виденный у Пеллы фургон.
— Перемена почтовых, — сказал, подойдя к дверцам, Панин.
— Кажись, посторонние, — произнесла, оглянувшись на фургон, Екатерина. — Узнали?
— По делу в Питер какие-то; кормят лошадей.
Императрица с Бестужевым через сени вошла в небольшую опрятную комнату. С ними встретился вышедший оттуда пожилой военный. За столом, перед свечой и тарелкой жареного, сидел длинноволосый, в тёмном кафтане, худой и бледнолицый юноша. Он жадно, с торопливым удовольствием, ел, почти не заметив вошедших.
Екатерина, присев с Бестужевым у двери, несколько минут робко и пристально вглядывалась в незнакомца, неряшливо и молча, крепкими выдающимися челюстями жевавшего вкусный кусок.
— Куда, сударь, изволите? — ласково спросила императрица.
Рассеянные, усталые и будто глядевшие внутрь себя глаза проезжего тупо и дико уставились в вошедших особ.
— Издалека ль едете? — повторила Екатерина.
— Вот… и… — заикнулся и перестал жевать незнакомец, — опять взяли… опять повезли… Чуть не утонули на озере, у Морья… барку разбило! В Кексгольме держали, опять сюда тащут…
— Куда же ваш путь?
— А нешто я сведом? — ответил, сердито нахмурясь, юноша. — Возьмут и повезут. Новая, видно, царица потребовала на эко диво поглядеть. Что им, владыкам-то, — резко и громко засмеялся он, — что полгода, гляди, и новые… И меня велено звать Гервасием, а не Гришкой, да не хочу — а хочу зваться Феодосием… притом… бесплотный…
— Уйдём, пьяный неуч, — шепнул Екатерине Бестужев, — либо сущеглупый — я их смерть боюсь.
— Вы же сами кто будете? — спросил незнакомец.
— Мы здешние помещики…
— Муж и жена?
— Верно сказали.
Юноша ещё громче во всё горло захохотал и вдруг смолк.
— Старенек муж-от ваш, — сказал он, злобно упёршись глазами в
