Комитет начисто зачеркивал всю славную историю русского флота: Гангут и Гренгам, Хиос и Чесму, все черноморские победы и блестящую Ионическую кампанию Ушакова.
Потому-то сильно пошел в гору Николай Мордвинов.
Мордвинов умел хорошо пускать пыль в глаза, был велеречив и при всей своей пасторской, «святой» внешности – пронырлив.
Сначала его назначили вице-президентом Адмиралтейств-коллегии, а затем морским министром.
Теперь Мордвинов быстро разделался со своим врагом: адмирал Ушаков был окончательно изгнан с Черного моря. Русский флот вновь переживал тяжелые дни.
И немудрено: во главе его стояли бездарные кабинетные адмиралы Мордвинов, Чичагов и проходимец и авантюрист французский эмигрант маркиз де Траверсе.
Ушаков жил в Петербурге уединенно – с одним денщиком Федором. Он нигде, кроме своей бесполезной службы, не бывал и ни с кем не общался.
Иногда его навещали старые товарищи-черноморцы, офицеры и матросы, приезжавшие по делам в Петербург.
Федор Федорович был всегда рад таким гостям, но они привозили тяжелые вести.
На Черном море, как и на Балтийском, русский флот с каждым днем приходил в упадок. Старые, исконно русские морские традиции забывались.
Такие посещения доставляли не только радость, но и причиняли боль.
Бывший всегда не особенно разговорчивым, Федор Федорович теперь молчал по целым дням. Спал плохо и мало. Часто среди ночи вдруг просыпался в холодном поту и лежал, мучительно думая все о том же – о печальной судьбе российского флота, о своей одинокой, безрадостной старости…
Он лежал с закрытыми глазами и хотел – хоть на секунду – представить себе, что он в каюте. Но – увы! – все было так неподвижно, так мертво…
Федор, видя, как страдает адмирал, только вздыхал и сокрушенно качал головой.
С каждым днем становилось все тяжелее, все хуже.
Одного за другим выживали из флота старых боевых товарищей Федора Федоровича: морское министерство, видимо, не нуждалось в опытных, испытанных моряках.
Уволили вице-адмирала Гавриила Голенкина, сначала определив и его в тот же Балтийский гребной флот.
Не у дел оказался и второй верный соратник Ушакова, вице-адмирал Павел Пустошкин. Ушаков понимал, что скоро настанет и его черед.
Зато пошли вверх все бездарности, все кабинетные адмиралы, такие как фон Дезин и Чичагов.
Много недель крепился Федор Федорович, все еще надеясь на что-то, но в конце концов решился пойти на крайнюю меру. 19 декабря 1806 года он подал на имя царя прошение об отставке. Федор Федорович не мог удержаться, чтобы хоть намеком не сказать о настоящей причине своего ухода из флота. Он написал, что «отягощен душевной и телесной болезнию и опасается по слабости здоровья быть в тягость службе».
Он написал это, хотя фактически никакой службы уже не нес и в свои шестьдесят два года чувствовал себя бодрым и крепким и был готов идти на любого «крокодила морских битв».
Александр I, считавший себя большим знатоком человеческой души, обратил внимание на странную формулировку просьбы об увольнении и приказал адмиралу Чичагову узнать у Ушакова, «в чем заключается душевная его болезнь, дабы его величество мог сделать что-либо к его облегчению».
Адмирал Ушаков ответил:
«Всемилостивейший государь!
В письме товарища министра морских дел объявлено мне: Вашему императорскому величеству в знак милостивого благоволения благоугодно узнать подробнее о душевной болезни моей, во всеподданнейшем прошении о увольнении меня при старости лет за болезнью моею от службы упомянутой.
Всеподданнейше доношу, долговременную службу мою продолжал я от юных лет моих всегда беспрерывно с ревностью, усердием и отличной неусыпной бдительностью. Справедливость сего свидетельствуют многократно получаемые мною знаки отличий, ныне же, по окончании знаменитой кампании, бывшей на Средиземном море, частию прославившей флот Ваш, замечаю в сравнении противу прочих лишенных себя высокомонарших милостей и милостивого воззрения. Душевные чувства и скорбь моя, истощившие крепость сил, здоровья, Богу известны – да будет воля Его святая. Все случившееся со мною приемлю с глубочайшим благоговением. Молю о милосердии и щедроте, повторяя всеподданнейшее прошение свое от 19 декабря минувшего 1806 года».
Неизвестно, что подумал Александр, этот «властитель слабый и лукавый», прочтя объяснения Ушакова, написанные кровью сердца.
Но очевидно, он все же внял голосу Мордвиновых и Траверсе, а не голосу бессмертного адмирала Ушакова.
17 января 1807 года Александр I «повелел»:
«Балтийского флота адмирал Ушаков по прошению за болезнью увольняется от службы…»
Таково было царское «облегчение».
XXVII
За несколько дней до отъезда Ушакова на родину в Тамбовскую губернию к нему неожиданно явилась Любовь Флоровна.
В первый год, когда Федора Федоровича назначили в Петербург, Любушка часто бывала у него – после смерти тетушки Настасьи Никитишны Метакса жил в ее домике на Васильевском. Но в следующем, 1803 году Метакса снова уехал из Петербурга на юг, в Таганрог.
И Федор Федорович не виделся с Любушкой пять лет.
Денщик Федор первый встретил дорогую гостью.
– Барыня, Любовь Флоровна, вы ли это? – всплеснул он руками. – Вы все как цветок!
– Нет, голубчик, какой уж там цветок! Веник, а не цветок! – отшутилась она.
Любовь Флоровна сильно располнела, но ее щадила седина: в русых волосах она едва была заметна.
– Здравствуй, Феденька! – сказала Любовь Флоровна, входя в кабинет адмирала. Она поцеловала его.
– Откуда ты, Любушка? – обрадовался Федор Федорович, усаживая ее и садясь с нею рядом.
Он так был рад ее приходу. Ведь, кроме денщика Федора, это был у него единственный близкий человек.
– Приехала из Таганрога. Павел задумал продавать тетушкин дом. Я и решила: поеду в последний раз в Петербург. Прощусь со всем.
– Спасибо, Любушка. Спасибо, моя дорогая. Ну а где Егорушка плавает?
– Он еще в экспедиции Сорокина в Средиземном море. А ты как, дорогой дружок? Собираешься на родину?
Федор Федорович помрачнел:
– Да, надо на покой. Довольно. Пусть тут графы да маркизы командуют, а мы, мужланы, уже не годимся… Как ты живешь?
– Что – я? Старею, – виновато улыбаясь, искренне и просто сказала она, дотрагиваясь своими маленькими пухлыми пальцами до его рукава.
Сидели молча. Слова не шли.
Федор Федорович смотрел на нее, невольно высчитывая в уме. Она на восемь лет моложе его, стало быть, ей уже пятьдесят четыре. А все не сдается.
Любовь Флоровна тоже незаметно рассматривала его. Поседел, постарел, хотя все такой же крепкий – не расплылся, как другие в его годы. В квадратном подбородке чувствуется большая сила. А в глазах горит прежний ушаковский огонь.
