Не знаю, дойдёт ли моё письмо до Вас. Передайте им обоим моё благословение... Пусть мой сын никогда не забывает последних слов своего отца, которые я здесь повторю особенно горячо: пусть он никогда не позволит себе мстить за нашу смерть...
Я умираю, исповедуя римско-католическую веру, религию моих отцов, в которой я была воспитана и которую всегда исповедовала, умираю без духовного напутствия...
Я искренне прошу прощения у Бога за все свои грехи, которые, может, совершила с первого дня своей жизни. Надеюсь, что он воспримет все мои последние моления и осенит мою душу своим милосердием и благостью.
Я прошу прощения у всех, кого знаю, и особенно у Вас, сестра моя, за все обиды, которые я, сама не желая того, могла нанести.
Всем своим врагам я прощаю то зло, которое они мне причинили.
Здесь я несвободна и не в состоянии сделать свой выбор, но если ко мне приведут священника, чтобы исповедоваться, из числа присяжных, то я твёрдо заявляю, что не скажу ему ни слова...»
Письмо на этой фразе обрывается, в нём нет подписи. Мария-Антуанетта после двух дней судебного расследования окончательно выбилась из сил?
Пять часов утра. Во всех округах Парижа раздаётся барабанная дробь — это сигнал к сбору. В семь часов весь гарнизон поставлен на ноги. Заряженные пушки расставлены «по стратегическим направлениям», солдаты с ружьями патрулируют город. Сколько шуму, сколько суеты из-за несчастной женщины, которая ожидает смерти.
...На рассвете в камеру для смертников вошла тюремная судомойка Розали. На столе прямо у неё на глазах погасли две свечки. В углу занял своё место молодой офицер-жандарм. Это не Бюсе, которого накануне арестовали по доносу одного из его сослуживцев за то, что он осмелился подать несчастной королеве стакан воды в суде и потом сопровождал её до камеры, сняв шляпу.
Мария-Антуанетта не раздевалась. В своём чёрном платье она лежала на кровати, положив под голову локоть и устремив взгляд в окно, тихо, беззвучно плача.
Немного успокоившись, она попросила служанку помочь ей надеть свежую нижнюю рубашку. И тут ей пришлось ещё раз испытать унижение, последнее в жизни.
Королева начала переодеваться в узком закутке, между кроватью и стеной. Розали закрыла её собой. Но бдительный жандарм подошёл поближе и стал заглядывать через плечо судомойки. Королева пришла в ужас от такой бесцеремонности. Никому не дозволено видеть её обнажённой.
— Месье, прошу вас, позвольте мне сменить нижнее бельё без свидетелей!
— Никак не могу согласиться с вашей просьбой, — ответил он. — У меня строгий приказ — следить за любым вашим движением...
Королева вздохнула. Ничего не поделаешь. Под взглядом часового она сняла рубашку. Мария-Антуанетта будет умирать в белом — это траур королев. Пусть в последний выход она будет опрятно одетой. На новую нижнюю рубашку она натягивает белое платье, на плечи набрасывает лёгкий муслиновый платок, который завязывает на шее под подбородком. Поседевшие волосы убирает под белый чепец без чёрной траурной вуали. Ей холодно в лёгком белом платье, и она вся дрожит.
В восемь раздался стук в дверь. Дверь отворилась. Нет, это ещё не палач. Это священник Жерар, посланный к ней по приказу трибунала. Он один из тех, кто присягнул на верность республике.
— Могу ли я выполнять свои обязанности священника?
— Нет, я в них не нуждаюсь, — резко ответила она. — Королева ни за что не станет исповедоваться, тем более перед казнью, священнику, который связал себя гражданской клятвой.
— В таком случае могу ли я проводить вас в последний путь?
— Как вам будет угодно, — равнодушно ответила королева.
Около девяти часов двери её камеры отворились. На пороге стоял председатель трибунала Эрман. Рядом с ним двое судей — Фуко и Донзе-Вертель, а также секретарь Фабрициус с большим листом бумаги в руке. Королева, которая стоя на коленях молилась у своей кровати, поднялась.
— Прошу вас быть внимательней, — предупредил её Эрман. — Сейчас мы зачитаем вам смертный приговор.
Как это ни странно, все четверо в чёрных костюмах обнажили головы. По-видимому, все они были искренне поражены её решимостью и абсолютным безразличием к своей судьбе.
Мария-Антуанетта, повысив голос, сказала:
— Для чего его зачитывать? Содержание мне и без того хорошо известно!
— Но закон требует, — возразил один из судей, — чтобы смертный приговор зачитывался осуждённому дважды.
Как только секретарь произнёс последнюю фразу: «Именем Республики», дверь снова отворилась и в камеру вошёл высокий молодой человек.
Это был Анри Сансон, сын знаменитого палача, который гильотинировал короля Людовика XVI.
Подойдя к ней вплотную, он сказал:
— Протяните руки!
Королева, инстинктивно сделав два шага назад, спросила его, содрогаясь:
— Неужели вы намерены связать мне руки?
Палач кивнул.
— Но ведь вы не связывали руки у короля? — возразила она.
Сансон в недоумении повернулся к Эрману.
— Выполняй свои обязанности, нечего раздумывать! — резко приказал тот.
Мария-Антуанетта, не оказывая никакого сопротивления, позволила связать себе руки в локтях за спиной. Она знала — жизнь не спасти. Посему нужно спасти честь, показать этим палачам, как умирает дочь великой императрицы Марии-Терезии.
Сансон-младший грубо сорвал с неё шляпку, которую она с таким старанием только что надела, и, выхватив из кармана большие ножницы, несколькими взмахами отрезал роскошные полуседые волосы. Закончив процедуру, нахлобучил на остриженную голову шляпку. Всё, теперь — к выходу.
Первыми из мрачного коридора Консьержери вышли офицеры, за ними рота солдат с ружьями наизготовку, затем шла Мария-Антуанетта. Вдруг она к своему ужасу заметила, что возле тюрьмы, за решёткой двора у ворот стоит грязная телега палача. Как же так? Её мужа, Людовика XVI, к месту казни торжественно везли в закрытой застеклённой королевской карете, чтобы он не слышал оскорблений толпы. Выходит, ей напоследок уготованы ещё унижения!
Она почувствовала слабость. У самой решётки королева лишилась чувств. Её поднял с земли палач Сансон. Он же помог сесть в телегу. Узкая, горбатая доска разделяла пространство телеги надвое. Она хотела было сесть лицом к лошадям, но палач с помощником не разрешили. Нет, это запрещено. Полагается сидеть в телеге спиной к движению. Ещё одно унижение. «Когда же это всё кончится?» — тяжело вздохнула королева.
Священник Жерар, грузно поднявшись по лесенке, устроился на доске рядом с осуждённой.
Одиннадцать часов пятнадцать минут. Жалкая телега медленно загрохотала по мостовой. Собравшаяся возле тюрьмы толпа безмолвствовала. Никто не перешёптывался, никто не выкрикивал обидных кличек. Она разглядывала эту непривычно молчащую толпу, которая так ликовала, когда юная принцесса проезжала впервые по парижским улицам двадцать лет назад. Переезжая мост, она, словно очнувшись от оцепенения, повернула голову и бросила последний взгляд на башни Консьержери, — её последнего дворца.
