отказом. И теперь Яковлев торопился проучить упрямых шведов.
Затрубили сигнал, и войско, развернувшись, потекло в две разные стороны – сжигать окрестные селения.
– Согрейтесь теплым вином, ваша светлость. – Слуга протянул герцогу медный кубок. Магнус осушил его залпом, и когда напиток согрел нутро, он встал с походного креслица, пнул его червлеными красными сапогами (подарок царя) и сбросил с плеч меха:
– Неужели эти пустоголовые московиты не понимают, что местные дворяне перестанут поддерживать меня, если они начнут убивать ливонских крестьян! Неужели они не додумались, что шведы только этого и ждут!
Поджав губы, советник герцога Фредерик Хансен молча перетерпел истерику своего господина, и когда герцог замолчал, он сказал, будто невзначай:
– Может, стоит сказать…
– Я говорил им! – перебил его Магнус неистовым криком. – И этот варвар, Иван Яковлев, он велел мне замолчать! Велел сидеть и сторожить лагерь! Каково!
– Может, стоит сказать государю? – закончил свою мысль Хансен. Магнус поначалу не придал этому никакого значения.
– Я не знаю, что написать, как обратиться. А если царь передумает и отошлет меня? И навсегда лишусь ливонской короны!
– Вы его родственник теперь! – раздраженно сказал Хансен. – Так пользуйтесь положением, будьте решительнее! Напишите как есть – что они своевольничают, что из-за их действий от вас отвернется ливонская знать…
Магнус шмыгнул своим длинным носом и, дернув поджатыми капризными губами, взглянул виновато на своего советника.
– Пиши послание государю и отправь тотчас…
«Будь ты решительнее, сегодня убереглось бы от смерти несколько жизней», – подумал Хансен, откланиваясь. Но он заблуждался в исчислении «нескольких жизней» – опричники и земские ратники жестоко расправлялись с беззащитными крестьянами, не щадили ни стариков, ни детей, насиловали женщин, грабили и жгли. Стенания и крик ужаса царил в окрестностях Ревеля. Вот и маленький мальчик, спрятавшись за тайной дверью, затаив дыхание, смотрел, как пятеро московитов в черных одеждах измывались над его матерью и сестрами, которые уже едва подавали признаки жизни. Уносить было нечего, поэтому, закидав дом хламом, они подожгли его, и мальчик, поняв, что ему уже не выбраться, беспомощно пищал и звал маму, лежащую на полу. Но она уже не слышала, охваченная языками пламени…
Массивный и грозный, Иван Яковлев безучастно наблюдал за этой бойней, поводья свободно лежали в правой руке, левая упиралась в бок. Всем видом он показывал, что безоговорочно верит в правоту своих действий. Неподалеку в многочисленные телеги горой складывали награбленное – все уедет в Москву, и боярин неволей представил, как государь по достоинству оценит его ратные подвиги…
Уже выпал снег, когда награбленное, разместив в две тысячи саней, увозили в столицу. За движением этой нескончаемой вереницы кровавой наживы наблюдали и русские ратники, и наемники, и даже шведы со стен Ревеля. Магнус едва мог сдержать слезы – настолько все это было ужасно. Улыбался лишь радостный и гордый Иван Яковлев. Еще больше он обрадовался, когда ему донесли, что в Ревеле началась эпидемия чумы. И не догадался он, что шведы, совершая частые вылазки, принесут заразу и в лагерь осаждающих. Вот уже тут и там слышался неистовый кровавый кашель, уже задымились костры, уничтожающие почерневшие трупы и вещи умерших. Магнус, прикрывая лицо платком, шарахался в ужасе, услышав неподалеку от себя чей-то кашель. Вот однажды и верный Хансен, бледный и осунувшийся, направлялся к нему в шатер и, едва вымолвив «светлейший», согнулся пополам и тяжело изверг из себя кровавую рвоту. Магнус, тут же прикрыв лицо, бросился от него прочь, крича:
– Не смей! Не смей приближаться!
И Хансен, вытирая окровавленный подбородок, пустым взглядом смотрел на руки и на испуганного герцога, попятился от него, еще не осознавая, что обречен, и ком стоял у него в горле оттого, что Магнус, коего он опекал и наставлял с давних лет, так просто и сразу отказался от него. И угас советник очень быстро: вскоре тлел он в огне с другими умершими, так и не узнав, что послание его решило судьбу Яковлева и Умного-Колычева. Их не брала болезнь, и теперь они по приказу Иоанна, поддержавшего своего нового родственника, уезжали в Москву, закованные в цепи. И не задобрили его две тысячи саней с награбленным добром ливонских крестьян.
Забегая вперед, стоит сказать, что Ревель Иоанн так и не взял. Ослабленное тяжелой зимой, чумовым поветрием и частыми вылазками шведов, войско герцога Магнуса отступило от стен города в марте 1571 года.
* * *
Слободу замело, стояла она под белым покрывалом пустая, притихшая.
Варвара Васильевна, вдова Федора Басманова, сидела в горнице, захлопнув все двери. Только что сенная девка унесла в люльку младенца Ванюшу – уснул, пока Варвара кормила его грудью. Младенец родился после того, как на семью Басмановых легла опала, так что отец его даже не видел. Держа на руках этот комочек новой жизни, Варвара не испытывала должного материнского тепла и любви, поэтому младенца приносили, лишь когда его надлежало кормить.
Куда больше боярыня любила старшего сына. На ковре с глиняной лошадкой играл Петруша, трехлетний сын Варвары и Федора Басманова. Варвара же сидела за столом, закрыв руками лицо. Все думала о тяжелой доле своей. Кто теперь ее замуж возьмет, кому нужна? А ведь она еще способна рожать, тело молодое, крепкое.
Она посмотрела на возившегося на полу Петрушу. Сын и внук изменников! Как служить станет потом? Сын от мужчины, которого она ненавидела, но отчего же так больно и пусто внутри? Петруша уставился на мать своими черными (как у отца) глазенками и улыбнулся во весь свой беззубый рот.
– Кровиночка моя! Сыночек! – прошептала Варвара и привлекла сына к себе. Когда почувствовала, как за шею ее обняли цепкие детские ручки, она расплакалась. Жаль дитя, оставшееся без отца так рано!
Федора тоже было жаль, как и всех тех, кто давеча был казнен за измену Иоанну. В какое страшное время живем!
В дверь постучала и заглянула сенная девка, сказала, что к барыне прибыл сам князь Голицын. Варвара, опешив, не сразу поняла, кто прибыл и что делать. Подскочив с места, велела тут же убрать ребенка, а сама стала прихорашиваться, глядя в свое отражение в вычищенном до блеска серебряном блюде.
Василий Юрьевич Голицын вошел в заснеженной шубе, с густой бородой, заматеревший, окрепший. Встретился глазами с Варварой и замер.
– Здравствуй, Варвара Васильевна, – сказал тихо и, сняв лисью шапку свою, поклонился в пояс.
– Здравствуй, Василий Юрьевич, – ответила твердо, как могла. Девка, робко войдя, быстро накрыла на стол и выпорхнула, захлопнув дверь.
– Я со службы, давно не был дома. Недавно услышал о горе твоем, решил навестить, – учтиво молвил
