Фагин, — да мы то не пойдем.
— Поставь-ка лимонадику, — говорит мужу фрау Розинке.
Но до лимонада дело не доходит. Во-первых, дамы заговорились — у Рохолей, где гостит тетушка; у Кристины, где проливают последние слезы по Йозефе, и кто их знает, где еще. А во-вторых, цыганская музыка действует дедушке на нервы.
Чего никак не скажешь о Фенске, который уже затеял разговор через весь зал, не скажешь о Пушинском и Кухеле, которые опрокидывают шкалик за шкаликом после сегодняшнего поста и пресного пения, о шурине Генрихе из Лисева, который, всех опередив, развалился на стуле, поднимает руку со стопкой в сторону музыкантов и кричит:
— Хозяин, налейте этим господам!
Он имеет, стало быть, в виду этих цыган и так далее, на что дедушке остается только крякнуть. Но он вдруг гаркает Розинке:
— Только не полякам!
— Тогда и мне не надо, — говорит Геете.
Шурин Генрих ничего еще не понимает, а уже все произошло.
— Слышишь, они не желают пить твою водку, — говорит Томашевский и вскакивает.
А Коссаковский сидя орет:
— В шею лапотников! — И тоже встает и шагает к музыкантам, на ходу продолжая грозиться. — Это мы еще посмотрим, кому здесь командовать.
И вот уже шагает мой дедушка, таща за собой вцепившегося ему в фалды старика Фагина.
А как же Адам? Он улизнул. Кстати, вместе с малькенским Густавом. Они о чем-то беседовали. И вдруг оба скрылись.
Так что известная в немецкой истории национальная оборонительная борьба может начаться, или, лучше сказать, вспыхнуть.
— Так его! — Это слова Виллюна.
Корринт и Низванд спокойно поднимаются, одним взглядом измеряют расстояния и занимают важнейшие стратегические позиции: один перед музыкантами, другой в центре треугольника: печь — стойка — дверь.
— Аминь, — возглашает Феллер, не зная, что делать. Он отворачивается. Но что толку. Не видишь, так слышишь: «Так его!.. Хо-хо-хо-хо… Это мы еще посмотрим!.. Но не ты, проклятая собака!..»
А сейчас шаги с двух или трех сторон.
И кряхтение.
Топот, словно перед прыжком.
— Хо-хо-хо-хо!
Тут снаружи распахивается дверь.
— Что, веселье в полном разгаре?
Судя по голосам, это Файерабенд и живодер Фрезе.
— Летний праздник, да?
И среди гвалта тоненький тенорок:
— «Чудо-чудо из чудес…»
И три-четыре громких голоса:
— Гей-гей-гей-гей!
И кто-то с внезапным удивлением:
— Что такое, что это значит?
И снова, и еще раз: «Так его!.. Хо-хо-хо-хо!..»
А этот хряст явно от дедушкиной вставной челюсти.
А что сейчас шмякнуло — это чья-то обувка.
А это ладонь.
А вот это скорее кулаки.
— Хо-хо-хо-хо!
Дверь снова распахивается, на этот раз изнутри.
И бесстрастный голос Корринта:
— Давай его сюда!
И кто-то скатывается с лестницы.
— Ой-ой!
Вайжмантель дружелюбно кричит из окна:
— Собирай, собирай кости-то!
Вот и второй скатывается.
— Ой-ой!
Еще один. Еще. По крику Барковский и Кошорек. Или Рагольский.
— Да вы что! Нельзя же так! И сразу затем:
— Не мешайся, жена!
Это, значит, был Розинке. А сейчас скатывается кто-то из Линде, он сучит ногами.
— Следующий, — говорит Корринт.
Тот, кто сейчас со страшными проклятьями вылетает из двери, нам хорошо известен. Так что мы в курсе.
Приземлившись, он опирается на левую руку, садится и, когда узнает стоящего перед ним человека, кричит:
— Что же ты стоишь, как пень!
Жандарм Адам прикладывает два пальца к каске:
— Действую по инструкции.
А внутри, у печки, все еще сидят Фенске и Фагин. Они, видать, мало что заметили.
— Эй вы, — обращается к ним Низванд, — что, вам тележку прикажете подать? Немецкую, само собой.
Из-под стойки на четвереньках выползает Феллер, ему удается благополучно проскользнуть мимо Корринта, но в дверях он оборачивается и грозит:
— Это вам даром не пройдет!
— Захотел пинка в зад, — говорит Корринт, но не двигается с места. Не стоит того, да и все равно не успеть: Феллера и след простыл.
Что сейчас Розинке ворчит, будто разогнали лучших клиентов, — неверно, он и сам это знает. Если они когда тратят деньги, эти лучшие клиенты, то предпочитают их оставить в «Немецком доме» в Бризене, куда ведут все дороги, или хотя бы в Голюбе.
Потому-то фрау Розинке и говорит:
— Дайте-ка сюда.
Рукав у Виллюновой куртки разорван и висит. К счастью, это по шву. Фрау Розинке мигом починит.
А вот стоит Хабеданк, о котором мы не упоминали, но который неприметно, думается нам, руководил всей операцией.
Виллюн, должно быть, это знает; простирая руку, он указывает на Хабеданка и произносит:
— Сципион на развалинах Карфагена!
Развалинах? Давайте оглядимся. Столы стоят, ни один стул не сломан, даже стопки целы. Чистая работа, ничего не скажешь.
И нечто совсем новое в Неймюле.
Вайжмантель стоит у окна, он это понимает. Он глядит на Иоганна Владимира Геете, а флейтист из Хохенека выражает это вслух и торжественно, само собой разумеется:
— Нечто совсем новое. И мы, собачьи дети окаянные, можем, елки-палки, сказать, что мы, разрази нас гром, при этом присутствовали!
— Do stu piorunów!
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Что мы, в сущности, знаем?
Что люди идут гулять в лес или к реке под вечер, что они сходятся и строят вокруг себя стены и возводят над головой крышу, плодятся, размножаются и старятся.
Это мы знаем. И что многое к этому привходит, мы тоже знаем: изредка то, чего ждали, чаще же то, к чему вовсе не были подготовлены, — такие вещи, к примеру, о каких рассказывается здесь. И пусть бы по меньшей мере это малое, чего можно ждать, было одинаковым всюду: в Познанском или в Лёбауском районах, в Чибоже и Неймюле и туда, в сторону Рожан. Но ведь это не так. Левин, который там знал, что к чему, может, и успел это позабыть за год, проведенный на Кульмской земле. А Мари — она ведь тоже все наперед знала и всякий раз опять забывает. И вот приходит Левин и говорит:
— Марья.
Никто не спрашивает, где Левин пропадал вчера и позавчера. Нельзя много спрашивать. Мари говорит:
— Пошли.
И они выходят из домишка Файерабенда на выселках, стоят еще немножко у плетня и прощаются — с кем, собственно?
Тут Файерабенд кричит с порога:
— Куда думаешь идти?
А Левин отвечает:
— Куда глаза глядят.
— Вернешься?
— Нет.
И вот они уходят, Лео Левин и Мари Хабеданк. Файерабенд кричит им вслед:
— А жернова? Здесь, что ли, оставишь?
Да, жернова они оставят здесь. И остатки мельничных мостков тоже. Больше ведь нет ничего. Что же, им камни захватить? Жернова?
Маймон в своей автобиографии рассказывает о собственном дедушке, крестьянине-арендаторе у князей Радзивиллов, на обязанности которого лежало содержание в порядке переправы, дорог и участка шоссе в княжеских
