и Пушке, и Кухель, и мой дедушка с братом Густавом, шурином Генрихом и тестем Фагином, Рохоль, Томашевский и Коссаковский, о которых мы больше не хотели говорить, и Каминский. Фенске из Садлинок тоже.
Феллер приходит позже. А последним, как мы увидим, жандарм Адам. Притом Феллер намеренно не спешил.
И все же они не последние, ни Феллер, ни Адам. Но и не первые, Барковский и Кухарский тоже не были первыми. В зале у открытого окна уже сидели цыгане, и батраки, и бродяги, и Виллюн. И Геете аккомпанировал страшной балладе, которую Вайжмантель исполнял со всякими «та-та-та», и «ля-ля-ля», и пропусками, потому что слишком уж чудовищные вещи творятся в таких песнях. Опальный думный дьяк Висковатый повешен вниз головой, а царь Иван Васильевич, с посохом в руке, кричит, словно ему язык вырвали. И тут приближаются бояре, они, значит, поняли, чего он от них хочет, и у каждого в руке ножичек. Первый отхватывает одно ухо, второй — другое ухо, этот — нос, тот — губу, только волосы никто не берет, оттого что с них кровь капле.
— Господи, петь такое в воскресенье! — говорит Розинкина жена и наклоняется над стойкой в надежде понять эти «ля-ля» и «та-та», а может, и догадаться, о чем Вайжмантель умалчивает. — И что же дальше!
А потом, стало быть, боярин, который отрезает уд.
Тут бросается к нему царь, глаза налиты кровью, шваркает шапку свою царскую оземь, топает ногами и с пеной у рта кричит: «Жри, собака!» И заносит свой осыпанный рубинами царев кинжал над боярином, а тот, человек не шибко храбрый и нрава тихого, стоит и дивится: с ним то же будет, попробуй он сейчас ослушаться?
Геете сопровождает балладу на флейте.
— Ну и ну! — Виллюн потягивается на лавке и почесывает крестец. Вот как выглядит история! И мы вспоминаем: Виллюн учитель, хоть и разжалованный, но от этого никуда не денешься. К счастью, обычно он соблюдает приличия.
У Вайжмантеля для всех есть песня.
Пришли баптисты, стало быть: «Розы цветут на могилке в степи». Что-нибудь такое чувствительное. А затем:
Опалинский притащился —
Спал в канаве и не мылся.
Стало быть, что-нибудь немецкое.
Будто этим чего-нибудь добьешься.
— Что вы здесь толчетесь? — говорит Рохоль.
Мой дедушка так не скажет, он говорит трактирщику:
— Розинке, как же так, я думал, только своя компания?
— А что такое, — отвечает Розинке, — места довольно, я думал, вы сядете по ту сторону.
Значит, Розинке тоже думает, но, разумеется, как трактирщик.
— Ты мне зубы не заговаривай, — говорит дедушка и отстраняет тестя Фагина, который было заикнулся:
— Они же хорошо играют, эти цыгане.
И тут как раз в двери появляется Феллер, сразу понимает, что происходит, и подскакивает к Виллюну.
— Господин Виллюн, — говорит он, — мы справляем здесь наш ежегодный летний праздник.
— В кабаке? — спрашивает Виллюн. — Ничего себе.
У Виллюна неправильные представления. А все потому, что в Малькене у евангелистов нет летних праздников.
— Господни Виллюн, — еще раз веско произносит Феллер.
Но тут вмешивается фрау Розинке:
— Это какой же такой кабак, господин Виллюн? Мы приличное заведение.
В самом деле, снаружи, над дверью, можно прочитать: «Трактир и номера Германа Розинке». А снизу, помельче: «Первое заведение в Неймюле».
— Ну так как же, сядем там? — спрашивает Фенске и направляется уже к углу возле печки.
Но дедушка видит не только Виллюна и этого флейтиста из Хохенека, но также бродяг и цыган, да еще там расселись его, пусть бывшие, рабочие — Низванд и Корринт. И дедушка, окинув гордым взглядом всех собравшихся, изрекает:
— Я не сяду с поляками.
Это изречение дедушки, мы его тоже посчитаем, хотя оно не столь уж ново. Итак, номер двадцать третий. На это отвечает флейтист Геете:
— Поглядеть на вас — вроде бы человек приличный, а так себя ведете… простите, как вас зовут?
Дедушка никак не опомнится. Ну, уж дальше некуда! Но Феллер встал перед ним и убеждает:
— Иоганн, разреши мне, — и снова начинает о летнем празднике, однако тут же переходит на святость воскресенья, которое для набожного человека должно быть подобно пшеничному полю в лучах вечерней зари. — Выгляните наружу, дорогие мои, вы же сидите у окна.
— Сидим и будем сидеть, — отрезает разжалованный учитель Виллюн.
— Ну и сидите себе, — с досадой бросает Фенске. Шкалика водки никак не дождешься. Он, значит, так ничего и не понял.
— Господин Фенске, — говорит Хабеданк и встает.
Но тут вперед проталкивается Розинке, как бы не дошло до драки. Он стоит между дедушкой с его приспешником Феллером и этими музыкантами и поляками и призывает:
— Без ссор, господа. — И, поскольку в эту минуту как раз входит Адам, говорит, причем говорит прямо и твердо, чтобы опередить возможные намерения Адама: — Нельзя ли вас попросить сюда, господин жандарм.
Адам прикладывает два пальцы к каске.
— В чем дело, господин Розинке?
— Не нужен нам здесь жандарм, ступайте домой, — говорит Рохоль и, по примеру Фенске, хочет пробраться в угол у печки.
— Вот до чего мы, значит, докатились, — с горечью произносит дедушка, — даже спокойно посидеть нельзя.
— А тебе мешают цыгане? — кричит Фагин брату Густаву со своего места у печки. — Ведь они с самого обеда играют нам!
— Тихо! — говорит мой дедушка. — Либо они, либо мы, господин Розинке!
Это не вполне понимает даже большинство баптистов, даже большинство неймюльцев. А гости и подавно.
— Ну и убирайтесь, — говорит Корринт и трясет Виллюна за плечо: — Давай рвани-ка!
— Тихо! — повторяет мой дедушка, но этого уже никто не слышит. Виллюн рванул «Старые камрады». Хабеданк тут же вступает, нажимая сразу на две струны, которые звучат, как все шесть, а Геете выводит поверху искусные трели.
И под этот бодрый марш немцы Неймюля, Линде и Голюбы переходят на сторону печи. Одного только дедушку Адам вынужден слегка подталкивать и уговаривать, положив ему руку на плечо, пока дедушка ее не смахивает.
— Уберите руки, господин жандарм, никто не давал вам такого права.
Невежа, он мне с самого начала был подозрителен, думает дедушка, медленно направляясь к печке. Уже одно то, что человека так звать. Нет, он тут долго не заживется.
Может, дедушка думает, что он сам здесь заживется? Это наш двадцать четвертый пункт. А сейчас водочка.
Фрау Розинке некогда дохнуть. Туда-сюда. Трактирщик Розинке предпочел бы стоять за стойкой, но жене не справиться, и он сам идет с бутылкой — только не зевать, не то забудешь поставить крыж на доске.
— Дамы, видно, придут позднее? — спрашивает фрау Розинке.
— А как же, — говорит Кухарский.
— Придут за нами, — смеется
