человек. Далее легкого рукоприкладства и змеиных сочувствий, оскорблений и угроз не заходили. Даже прокуратор, все эти дни пускавший слюнки при виде «выскочки», отступил, когда Марция пригрозила ему: только дотронься – и убью себя. Струсил! Сообразил, что Марция, являясь особо ценным имуществом, достанется кому-нибудь из влиятельных и знатных, а те всегда сумеют спросить с виновника за причиненный ущерб. Мысль еще сильнее разжигала ненависть к этой «лакированной п…» – здесь прокуратор выразился грубо, прямо в лицо, намекая, что именно половым органом Марция заслужила непомерные для рабыни почести.
– Чем заслужила, – ответила женщина негодяю, – тем и заслужила. На все воля Божья.
Теперь в коляске, не зная будущего, не в силах заснуть, Марция испытывала что-то похожее на отдых. Дивно было наслаждаться мирным поскрипыванием рессор, всхрапом коней, молчанием окружавших ее людей. Один, огромный, в военной форме – его называли Вирдумарием, – даже откровенно посочувствовал ей. Он приказал все разорванное – нижнюю тунику, шали, накидки – выбросить и одеться потеплее, в меха. Он раздобыл для нее много теплых шерстяных и шелковых одеял. Марция завернулась в них и, вспомнив, как Вирдумарий назвал ее «сестрой», чуть согрелась.
Скоро вновь начал досаждать холод. Уже почувствовав себя ледышкой, погрузилась в сон. Очнулась от потока тепла, согревшего грудь и спину. Марция резко села, откинула одеяла, огляделась. Сквозь занавешенные окна проступали пятна огней. Их было много. Наконец дверь открылась, и тот же германец молча, жестом пригласил «сестру» на выход. Марция не успела толком рассмотреть помещение. Какой-то огромный полутемный зал с колоннадой вдоль стен. «Брат» пригласил пленницу сесть в стоявший рядом с коляской паланкин. Она подчинилась – Марция всегда подчинялась, она не спорила, ее сила была в молчании и в умении смотреть. Точнее, в умении сражаться взглядом. Это искусство она освоила в совершенстве и, только поглядывая на Уммидия, доводила того до исступления. Римский патриций ползал перед ней на коленях, умолял – возьми все! Возьми золото, возьми состояние, возьми дом, виллы, только разреши дотронуться.
– Дотронься, – разрешала Марция.
Однажды, в самом начале, когда ее оторвали от Бебия, разлучили с ребенком, когда привезли и заперли в холодной, гнусной, полной тараканов и мышей комнате, Уммидий ударил ее – почему молчишь, рабыня! – потом грубо овладел ею, потом ни с того ни с сего начал объяснять, что его величие ослепительно, а влияние безгранично. Сам император, то есть Марк, вынужден считаться с ним, а она, подлая тварь, не восторгается. Лежит как деревяшка! Потом расплакался, начал каяться. Признался, что уродился таким, что язык его – враг его, что, если бы не близость ко двору, он уехал бы из Италии. Взял бы в управление провинцию – Марк, тем более племянник ему не откажут – и укатил бы подальше. С ней в обнимку.
Много чего наговорил, а ведь она ни о чем не спрашивала. Только смотрела. Ей самой было удивительно, что на мужчин можно смотреть по-разному, но в любом случае этот язык они понимают лучше всего. Даже самые тупоголовые и грубые, последние убийцы и насильники понимают этот язык лучше, чем охи, ахи, крики, вопли, рыдания, обвинения, мольбы о помощи, насмешки, оскорбления, – мало ли какая гадость порой выскакивает изо рта! Это все шелуха. То ли дело – взгляд! Глаза пронзают насквозь и, если даже не уберегут от дурного, смутят душу негодяя, напомнят о неизбежной расплате.
Луций Коммод встретил ее в покоях прежней императрицы Фаустины, занимавшей ближайшее к Тибру крыло в доме Тиберия. Паланкин внесли в малую гостиную, здесь были установлены жаровни, было тепло. Он сам откинул занавеску, пригласил Марцию выйти.
Та на корточках, не обращая внимания на отсутствие грациозности в позе, выкарабкалась наружу, встала, поежилась, огляделась.
В зале было светло, все лампы зажжены. В правой стене два окна, украшенных коринфскими пилястрами, между ними двухстворчатая дверь, ведущая на балкон. Пол мозаичный, на стенах картины, изображавшие семейные женские радости – прядение шерсти, приготовление сыров, уход за домашней птицей, работы в поле, жертвоприношение Юноне, Боне Дее и Флоре. На одной из картин, резанувшей по сердцу, была изображена детвора.
В глубине зала еще одна дверь. Она была закрыта, возле нее стояли трое мужчин. Лица двоих были знакомы Марции, но кто они, сразу вспомнить не смогла. Один бородатый, другой из вояк, третий толстяк с красивыми вьющимися локонами, по-видимому, раб. Уже знакомый Вирдумарий занял место у главного выхода, он был в доспехах, вооружен. Рядом с паланкином находился еще один мужчина. Он был молод, высок, рыжеволос, приятен лицом. Судя по лицам присутствующих, велик и знатен, и хоромы вокруг – не чета Уммидиевым. Молодой человек произнес:
– Здесь ты будешь жить.
Марция присмотрелась к нему, в ее темно-голубых глазах родился интерес. Она спросила:
– Ты – цезарь?
– Да, – кивнул молодой человек. – Ты моя законная добыча. Я давно мечтал познакомиться с тобой, Марция. Знаешь, въявь ты еще прекрасней, чем на картинке.
– На какой картинке? – заинтересовалась Марция. – Я не помню, чтобы Уммидий кому-нибудь заказывал мой портрет.
Цезарь поморщился.
– Давай забудем об Уммидии. Навсегда. Это был дурной сон. Ты спала, Марция. Теперь проснулась, зачем вспоминать ночные кошмары?
– Я не вольна над памятью, хотя она у меня слабая. Так что это за картинка? На ней действительно изображена я?
Коммод жестом подозвал толстяка. Тот приблизился и протянул императору шкатулку. Император открыл ее и показал Марции.
Женщина взяла коробочку в руки и, прикусив нижнюю губу, долго, пристально вглядывалась в себя, шестнадцатилетнюю, свежую, без памяти влюбленную в Бебия. Беременную, счастливую… Лицо ее было спокойно, взгляд оставался ясным, улыбка легкой.
– Теперь я вспомнила, – она неожиданно засмеялась. – Эту шкатулку заказал у Поликтета Корнелий Лонг, мой прежний хозяин. К сожалению, мне тогда так и не довелось взглянуть на эту вещицу. Какая я была хорошенькая, правда? – она повернула портрет в сторону Коммода.
Тот потупил взгляд.
– Сейчас ты еще лучше.
Марция искоса глянула на него, цезарь неожиданно и густо покраснел. Смешавшись, предложил:
– Может, хочешь отдохнуть с дороги?
– Да, но прежде объясни, что это за место?
– Это императорский дворец. Здесь жила моя матушка Фаустина. Теперь здесь будешь жить ты.
– Если мне будет позволено выказать свое мнение, – тихо выговорила Марция, – я не хотела бы жить в покоях императрицы. Мне здесь не будет покоя.
– Не возражай мне! – повысил голос Коммод. – Я не терплю возражений! И не называй меня императором, меня зовут Луций, так и обращайся ко мне.
Он осторожно глянул на женщину и внезапно сбавил тон:
– Если, конечно, тебе здесь не
