предпочла бы это не обсуждать», – бросала мать каждый раз, когда отец упоминал о разладе между ней и ее сестрами. «Я предпочел бы сейчас этого не касаться», – говорил отец каждый раз, когда мать предлагала поменять что-то в доме. Постепенно мои родители наложили вето на все темы, кроме личной жизни других людей, которым они с высокомерным неодобрением перемывали кости.
Я понимал, что за почтительными словами, которые отец говорит авторам, кроется презрение, а комплименты, которые он им отпускает, преследуют одну цель – выманить у них деньги. И только в то лето, перед армией, когда я работал в типографии курьером и каждый день наблюдал, как все обстоит на самом деле (возможно, впрочем, свою роль сыграла не столько близость к «кухне», сколько то, что я смотрел на происходящее более зрелым взглядом), – только в то лето у меня впервые зародилось подозрение, что отец, отзываясь о писателях, вполне искренен. К одним он испытывал подлинное уважение. К другим – такое же подлинное презрение. И зависть. И снисхождение. Он был жаден до денег, но способен на щедрость. И все эти противоречивые чувства уживались внутри одного человека.
* * *
В то лето я впервые в жизни получил автограф от писателя.
Меня послали отнести Йосефу Мирон-Мишбергу сигнальные экземпляры его новой книги. Он вскрыл коричневый сверток, погладил рукой обложку, пролистал книгу от конца к началу, осторожно разъединил две слипшиеся страницы, склонился над бумагой, вдохнул и сказал не то мне, не то сам себе: «У каждой книги свой запах».
Я промолчал. Я вспомнил слова отца о том, что у Мирон-Мишберга все книги одинаковые, но прав отец или нет, я не знал, ведь сам я этих книг не читал.
Мирон-Мишберг поднял на меня свои жутковатые белесые глаза и сказал: «У тебя взгляд мыслителя, мальчик. Тебе это известно?» Я потупился. «Мысли так и крутятся в твоей маленькой головке. – Он криво улыбнулся: – Верно? Скажи, я не ошибся?» В его тоне было что-то пугающее, поэтому я не ответил. Он разразился сдавленным смехом, который быстро перешел в приступ мокрого кашля. Когда кашель немного утих, Мирон-Мишберг взял одну книгу, открыл на первой странице, написал что-то крупными корявыми буквами и протянул книгу мне. Я сказал: «Спасибо», пробормотал, что мне надо успеть еще в несколько мест, и поскорее удрал.
Только два дня спустя, при свете ночника, я осмелился открыть эту книгу.
Там было написано: «Юноше со взглядом мыслителя, в знак дружбы, Йосеф Мирон-Мишберг», а ниже стояла причудливая подпись, очертаниями напоминающая пламя праздничного костра.
В ту ночь я начал читать книгу и сдался после двадцати страниц. Все было очень красиво, но я ничего не понял. Точнее говоря, я понимал, что в книге есть своя внутренняя логика, только мне она неподвластна.
Я, конечно, решил, что дело во мне. Он – великий писатель, это очевидно. А я не вышел ни ростом, ни умом.
* * *
С этим чувством я жил долгие годы.
Есть возвышенный, благородный, пугающий мир писателей.
И есть мой мир. Заурядный. Оба мира разделяет высокий забор. Когда я занимаюсь переводами, я могу взобраться на этот забор и заглянуть в другой мир, но в концу всегда приходится возвращаться к себе. Потому что я человек обыкновенный, невыдающийся. Кто я такой, чтобы писать?
* * *
В первые две недели, после того как я задумал написать книгу и напечатать ее к чемпионату, у меня в голове постоянно звучал, отдаваясь эхом, строгий голос. «Кто ты такой, чтобы писать? Кто ты такой, чтобы писать? Кто ты такой, чтобы писать?»
Неделю я просидел перед компьютером – сведенные судорогой пальцы отказывались шевелиться.
Когда неделя миновала, я решил, что проблема в компьютере. Компьютер несовместим с творческим вдохновением. Поэтому я взял блокнот. И перьевую ручку – подарок одного из бывших клиентов.
Через два дня я понял, что и с ручкой что-то не ладно. Есть в ней что-то претенциозное, что мешает руке двигаться. А в черных чернилах – что-то зловещее.
Я пошел в магазин и купил простую шариковую ручку. Синюю.
Это тоже не помогло. Страница оставалась белой.
Белой, как незагоревшая кожа под купальником. Белой, как слепота. Белой. Белой.
* * *
По правде говоря, я понятия не имел, о чем, черт побери, собираюсь писать.
Первой мыслью было позвонить Офиру и попросить, чтобы подкинул идею. Не зря же про него наш учитель литературы говорил, что он «талант». Он писал песни для нашего выпускного. Даже в рекламе, которую он делал для банков и производителей печенья, всегда была изюминка. И вообще, с самого начала это он, а не я мечтал написать книгу. Вот пусть и возьмет на себя часть ответственности, дебил в шароварах!
Но я сам себя оборвал. Ты пишешь не ради Нобелевки, ты пишешь, чтобы придать завершенность симметричному узору и удивить на чемпионате своих друзей. Как ты их удивишь, если будешь просить у них совета?
Пялясь на пустую страницу блокнота, я вспомнил: один клиент рассказывал, что ходит на литературный семинар. Я позвонил ему, и он дал мне номер телефона.
Клочок бумаги с номером пролежал у меня в кармане четыре дня. Внутренний голос решительно возражал против этой идеи: на кой мне сдался семинар? Семинар – это сборище людей, а я никаких сборищ, кроме нашей компании, не выношу. К тому же писать – это одно, а читать, да еще вслух, перед чужими, – совсем другое. Я на это просто не способен. А руководитель семинара? Мне категорически не нравились его книги. Слишком много рассуждений. Слишком нарочитый символизм. Я точно не хотел писать как он, и не хотел, чтобы он учил меня писать, как пишет он…
Но мой внутренний голос умолк, когда в спортивном разделе газеты я прочитал короткую заметку:
«Президент Южной Кореи лично контролирует техническую подготовку к чемпионату мира по футболу и обещает, что к 31 мая все работы будут завершены».
К 31 мая? Это значит, что финал будет в конце июня! У меня меньше восьми месяцев, чтобы написать и издать книгу! А я чем занимаюсь? Тем же, чем всегда. Ничем!
Первое занятие подтвердило все мои опасения.
Не успел я войти в хозяйскую квартиру, меня охватило чувство, что я тут уже бывал; чем дальше, тем это чувство становилось сильнее. Кроме того, после недель, проведенных в одиночестве дома, я подзабыл, как вести себя с другими людьми. Когда надо улыбаться, а когда не надо. Когда смотреть в
